Аппассионата. Бетховен

Черни сделал вид, что не расслышал вопроса. Маленький хорошенький мальчик с бледным как мел лицом низко поклонился им.

Бетховен окинул его доброжелательным и вместе с тем сочувственным взглядом.

— Не нужно меня бояться, хотя нет, наверное, тебе естественно сейчас испытывать страх. Со мной в своё время было то же самое. Помнится, когда мне впервые пришлось сыграть на органе моему учителю Христиану Готтлибу Нефе... Знаешь, как тогда мне было страшно. Ну-ка, ну-ка, что вы ему сейчас сказали, Черни?

Черни замялся, не решаясь ответить.

— Мальчик ещё более испугался. Не тяните, Черни, выкладывайте.

— Я сказал: «Человек рядом с тобой стоит той тысячи людей, которая могла бы сейчас сидеть в зале». И ещё я сказал: «Запомни, он может слышать глазами».

— Но я вижу, у него испуганный вид.

— И ещё я сказал: «От твоей игры зависит сейчас твоя дальнейшая судьба, ибо ты играешь перед Людвигом ван Бетховеном».

Бетховен промолчал, и тогда Черни спросил:

— Ты готов?

Мальчик напрягся, стиснул зубы и согласно кивнул.

— Я считаю: один, два... Внимание!

Рамм!..

Черни рывком убрал руки с клавиш. Прозвучал только один аккорд, вызвавший тут же на соседнем фортепьяно целый фонтан звуков.

Бетховен укоризненно посмотрел на Черни. «Ну хорошо, очень мило с вашей стороны, что вы выбрали мой фортепьянный концерт ре-бемоль мажор, но только мальчику едва ли удастся быстро освоить такую сложную технику».

Он внимательно смотрел на тонкие пальчики, стремительно перебегающие от верхов к басам, и, когда вновь прозвучал оркестр, а вслед за ним соло, сурово сдвинул брови и угрюмо пробурчал:

— Послушай, мальчик, нет-нет, продолжай спокойно играть и не смущайся. Вот что я тебе скажу: оркестр мне не нравится. Уж больно он какой-то вялый. Поэтому попрошу тебя сейчас подбодрить его. Прибавь-ка темп! Так, а может, ещё быстрее? Теперь стоп, и сыграй с огоньком каденцию... Хорошо... хорошо.

После завершения первой части Бетховен спросил:

— А как, собственно говоря, тебя зовут?

— Ференц Лист! — ответил мальчик, и глаза его заблестели.

— Как? Выкрикни своё имя. Может быть, тогда я и не услышу его, но смогу прочесть по губам.

— Ференц Лист!!

— Теперь понял. И сколько тебе лет?

— Одиннадцать, маэстро.

— Так, так, одиннадцать лет. — Бетховен насмешливо хмыкнул, стараясь скрыть замешательство. — Ты стоишь по стойке «смирно», как солдат. Так, так... Тебя зовут Ференц Лист, и тебе одиннадцать лет. Ну хорошо, следующую часть, пожалуйста.

Наверное, не стоило тратить на это время, тем более что ещё не была закончена Девятая симфония.

С другой стороны, его истинный друг и бывший ученик эрцгерцог и архиепископ Рудольф, с которым можно было откровенно говорить обо всём, сделал это предложение от чистого сердца.

— Вы уже разослали мессу?

— А кому именно мне её послать, ваше императорское высочество?

— Ну, всем тем, кто носит корону или занимает соответствующее место в духовной иерархии и способен щедро вознаградить вас. Разумеется, также Гёте, Керубини...

— А какую стоит запрашивать цену? Учитывая, что я так потратился на копии...

— Тем не менее больше пятидесяти дукатов...

— Понятно, — обиженно сказал Бетховен. — За фрегат, отправленный на уничтожение другого корабля, за батареи, разрушающие своими залпами с таким трудом построенные дома и разрывающие в клочья тела людей, охотно выкладывают тысячу и больше дукатов. Но за миролюбивое послание — дело не во мне, дело в принципе — за миролюбивое послание, которое способно поднять человека с колен и утешить его, платят всего пятьдесят дукатов.

— Так устроен мир, маэстро.

— А что по этому поводу говорит божественная мудрость, ваше святейшество, как относится Церковь к этому миру, монсеньор?

— Церковь? А что тут говорить, маэстро, сами знаете: Царство моё не от мира сего.

Архиепископ, то есть князь Церкви, не обиделся на него за столь бунтарский вопрос, и вот теперь по прошествии нескольких дней ему пришлось переписывать письма, текст которых был составлен Шиндлером. Их предстояло отправить во все королевские дворцы, представителям различных правящих династий, а также богатым графам и баронам. Но написаны они должны были быть лично им и конечно же без ошибок. Про себя он называл это выпрашиванием милости в письменном виде.

Один и тот же подхалимский тон. Ну почему, почему он должен предлагать своё, может быть, даже лучшее произведение так, как это делает уличный торговец, навязывающий прохожим свои безделушки? И кому оно адресовано, это письмо? Шведской академии искусств, которая, правда, назначила его своим почётным членом, но отнюдь не за его выдающиеся произведения, а за устроенное им на сцене по заказу Мельцеля убогое зрелище с имитацией грома пушечных залпов и оружейной стрельбы.

Он прищурился и вдруг, словно подброшенный, вскочил со стула.

Гром, гром, громыханье, громовый органный звук литавр. И так тридцать восемь тактов, а затем квинтаккорд вступления, но фортиссимо!

Сколько времени? Господи, да неужели!

Он бросился в кухню, торопясь записать для домоправительницы, какие ей надлежит сделать покупки. Там его вскоре и обнаружил Франц Грильпарцер, решивший зайти к Бетховену в свободное от службы в Государственном архиве время и выяснить, согласится ли композитор положить на музыку его «Мелузину». Бетховен, не обращая на него никакого внимания, продолжал яростно водить рукой по большой сланцевой доске.

Грильпарцер сразу вспомнил безумного короля Лира из трагедии Шекспира...

Ни у одного актёра не было такой подходящей для этой роли внешности. Всклокоченная седая шевелюра, словно высеченная из мрамора голова — широкий нос придавал лицу львиные черты — и мощные выпирающие скулы! Следы от оспы и смуглая кожа, под набрякшими веками узкие щёлочки покрасневших, воспалённых глаз, злобно взирающих на окружающий мир. Роста Бетховен был не слишком высокого, но в его приземистой фигуре чувствовалась скрытая, дикая, как у циклопа, сила. Одет он был так, будто лишь недавно вернулся из овеваемой всеми ветрами пустыни в свою нору и ещё не успел сбросить с себя грязное тряпьё. В жалкую нору в доме 60 на Котгассе. Тёмный маленький коридор, убого обставленные комнаты, в одной из которых стояло покрытое густым слоем пыли фортепьяно, а вокруг валялись осколки разбитой фарфоровой посуды.

Грильпарцеру не довелось видеть Бетховена на концерте, и сейчас молодой поэт испугался не столько за великого композитора, сколько за себя. Грильпарцеру довелось претерпеть немало жизненных невзгод и неудач, и грандиозный успех «Сафо» отнюдь не вскружил ему голову. Сравнение Бетховена с королём Лиром он воспринял как страшное предостережение.

Тут наконец Бетховен заметил и с усилием, как бы выдавливая застрявший в горле тугой ком, прохрипел:

— Господин Франц Грильпарцер, мой юный друг из Хейлигенштадта! При виде вас я всегда вспоминаю об этом городке. Поверьте, я злюсь вовсе не на вас. У моей домоправительницы «госпожи Шнапс» напрочь отсутствует память, у неё нет ни вкуса, ни обоняния. Она набивает мой бедный желудок рублеными кожаными подмётками, из которых забыли вытащить гвозди. Вот такая у меня жизнь! Но давайте, дорогой Грильпарцер, пройдём лучше в музыкальную комнату. Прошу садиться, только смахните осколки со стула. Я потом подмету.

Он грустно опустил голову, потом поднял её и, встретив недоумённый взгляд Грильпарцера, меланхолично заметил:

— «Госпоже Шнапс» запрещено входить сюда, ибо кто может гарантировать, что она не примет мою Девятую симфонию за обрывки и осколки? Я так понимаю, вы пришли относительно «Мелузины»? Но я, к сожалению... — Он замялся, подыскивая подходящие, необидные для собеседника слова. — Я бы с удовольствием написал оперу, особенно сейчас, когда мой «Фиделио» в Дрездене пользуется таким успехом. Но увы, дорогой господин Грильпарцер, человек с годами не становится моложе. Вот это всё, — он показал на целую кипу нотных листов, — нужно непременно закончить, а начинать возводить новую груду?.. Без лести говорю, ваш текст превосходен, но честно признаюсь: он не для меня.