Аппассионата. Бетховен

— Хорошо, а какой подарок ему преподнести сегодня? Чем можно доставить радость такому маленькому созданию?

— Своей любовью, — тихо сказала госпожа Баум. — Преподнесите ему своё сердце.

За дверью она крепко вцепилась в плащ придворного капельмейстера.

— Стоп! Стоп! Не так быстро! Я не могу передвигаться столь стремительно, и к тому же на лестнице довольно темно.

Они услышали доносившийся из мансарды шум и увидели, что из-под двери и сквозь щели пробивается яркий, словно зарево пожара, свет.

Госпожа Баум распахнула дверь.

К столу, к комоду, к подоконнику — одним словом, везде и всюду — были приклеены ранее принесённые ею свечи. Они горели, и было просто удивительно, что гардины ещё не охватил огонь.

По полу растекалась вода, бадья была перевёрнута. В углу, рядом с печью стояла госпожа Зикс и в ужасе зажимала рот. Лицо госпожи Магдалены побелело как мел.

На шатком, старом кресле с высокой спинкой сидел обрюзгший рыботорговец и поставщик двора Кляйн и со смехом хлопал себя по коленям. По стенам и потолочным балкам металась расплывчатая тень человека, отчаянно размахивающего шпагой.

— Господи Боже мой, что здесь творится? — спросила госпожа Баум.

Кружащаяся тень и стройный мужчина со шпагой отвесили низкий, даже слишком низкий поклон. Последний был пьян и с трудом удерживал равновесие. Он пробормотал заплетающимся языком:

— Овдовев... овдовевшей супруге писаря дворцового виночерпия моё почтение! Ваш покорнейший сл... слуга.

К госпоже Баум вернулась привычная уверенность в себе, поскольку она знала, что может рассчитывать на поддержку.

— Я спрашиваю вас, что всё это означает, господин ван Бетховен?

У Иоганна ван Бетховена свело губы, а язык словно превратился в кусок свинца.

— Это оз... означает, что я устроил иллю... иллюминацию в честь шпаниоля.

— Кого?

— В честь вон того шпаниоля. — Иоганн ван Бетховен с отвращением показал на кровать несколько театральным жестом. — Она небось родила его от какого-нибудь обосновавшегося на берегах Рейна выходца из Испании. Теперь я собираюсь выгнать всю эту шайку из своего дома!

Человек в ярко-красной накидке, до того предпочитавший оставаться в прихожей, медленно вошёл в комнату. Казалось, он обдумывает каждый свой шаг и соизмеряет каждый его дюйм с возможными последствиями. Его покрытая дряблой старческой кожей рука теребила что-то под красным плащом. Затем старец переложил из правой руки в левую трость с золотым набалдашником и повелительно махнул ею в сторону человека, сидевшего в кресле:

— А ну-ка, вон отсюда, рыбий потрох!

Рыботорговец судорожно вцепился в подлокотники:

— Господин придворный капельмейстер, я...

— Скотина и собутыльник моего сына! Убирайся вон отсюда, рыбий потрох! С сыном же у меня будет отдельный разговор. Смею предположить, что пользуюсь несколько большим расположением его сиятельства курфюрста, чем он.

Кресло заскрипело, и толстяк, пошатываясь, вышел из комнаты.

— А теперь я хочу поговорить с тобой, Иоганн.

Сын всё ещё пытался удержать равновесие.

— Батюшка...

— Отец! Как мне горько, что ты называешь меня отцом, и я действительно вынужден им быть. Отдай шпагу!

— Мою шпагу? Шпагу музыканта кур... курфюрста... с которой я не то что всякий сброд, вроде камердинеров и горничных... достопочтенный отец уже тогда был совершенно прав, посоветовав мне со всякими там из низшего сословия...

— Госпожа Баум! — Придворный капельмейстер медленно повернул голову. — Вы правы, госпожа Баум, ибо когда я вижу своего сына в таком виде, то понимаю, что это чистая правда. Нет ниже сословия, чем сословие пьяниц. А теперь отдай мне шпагу! — Бетховен-старший медленно покачал на ладони клинок: — Ты уже достаточно взрослый, Иоганн, и я вряд ли сумею укротить тебя. И ломать твой характер я также не хочу, но знай, что чести ты лишён. Я знаю, ты, в сущности, неплохой человек, но ты — пьяница и потому достоин презрения. А сейчас убирайся в свою спальню и хорошенько проспись, хмель помутил твой разум.

— Да ничего подобного, — попытался было возразить Бетховен-младший, — я...

— Ты уйдёшь сейчас к себе, Иоганн, иначе... — голос придворного капельмейстера стал тонким, сиплым и звучал угрожающе, — иначе... а ты знаешь, ещё не было случая, чтобы я не сдержал слова. Утром я уже буду говорить не с тобой, а с монсеньором. Он попросту выгонит тебя.

Когда Иоганн, переваливаясь с боку на бок, скрылся за дверью, Бетховен-старший повернулся к кровати:

— А что там за история со «шпаниолем»?

Госпожа Магдалена снова ощутила страх. Жестокосердый и упрямый придворный капельмейстер медленно наклонился к ней.

Её губы дрожали.

— Батюшка... — она с робостью и не сразу выговорила это слово, — батюшка, я не виновата в том, что у малыша...

— Что у него?..

— ...такое красноватое, смуглое лицо. — Она чуть развернула свёрток. — Будьте же милосердны! Вы не вправе отбирать у меня моего ребёнка.

— Все новорождённые поначалу так выглядят. — Госпожа Зикс подошла чуть поближе. — Вполне возможно, что со временем у него будет совсем другой цвет лица.

— У ребёнка? — Бетховен-старший резко повернулся. — Я бы этого не хотел! У меня ведь почти такое же смуглое лицо. Он его унаследовал от меня, своего деда, госпожа Зикс...

— Господин придворный капельмейстер?

И тут он заменил ещё кое-что:

— А цвет глаз у него такой же останется?

— С уверенностью этого никак нельзя... — попыталась было уклониться от ответа госпожа Зикс.

— Но он непременно должен остаться таким же! Эти серо-голубые глаза — мои! Итак, мы имеем красивые глаза и весьма оригинальный цвет лица, не правда ли, малыш? Он вообще очень хорошенький ребёнок, Магдалена. Ты уже выбрала ему имя?

Магдалена вздрогнула:

— Пока ещё нет, батюшка.

— Тогда, разумеется, его следует назвать Людвигом в честь меня! — Старик с силой ударил себя в грудь. — Людвиг ван Бетховен! Вы меня поняли?!

— Батюшка... — Магдалена просяще вскинула сложенные руки. Придворный капельмейстер не обратил ни малейшего внимания на её жест.

— Ух ты, какой червячок! — Он засунул указательный палец в кулачок малыша. — Поглядите на эти крошечные пальчики! Кем ты станешь, имея их, Людвиг ван Бетховен? Во всяком случае, для игры на фортепьяно они совсем не подходят. А на органе? Ну, а дирижировать он сможет?

— Сейчас он может только петь, — госпожа Зикс улыбнулась, — но только не басом, господин придворный капельмейстер.

— Басом, значит, нет. — Бетховен-старший задумчиво покачал головой.

Он осторожно убрал со лба невестки одну из тёмных прядей.

— Но волосы у него твои, Магдалена, если, конечно, этот мышиного цвета пух можно назвать волосами.

— Дорогой батюшка... — Роженица попыталась поцеловать его руку.

— Как, ты хочешь... — придворный капельмейстер не на шутку рассердился, — ...ко всему прочему ещё и поцеловать руку мне — человеку, который по отношению к тебе вёл себя как... как полный идиот? Ещё этого не хватало! — Он поцеловал ей руку: — Прости меня. Я же, в свою очередь, отблагодарю тебя зато, что ты сделала меня счастливым. — Внезапно его глаза расширились. — Ну, а как нам быть с Людвигом ван Бетховеном? — Придворный капельмейстер просто упивался этим именем. — А почему ребёнок так ворочается? Уж не заболел ли он?

— Он голоден и ищет грудь, — захихикала госпожа Зикс, — но ему ещё нельзя...

— Что вы понимаете?! — рявкнул на неё придворный капельмейстер. — Только совсем чуть-чуть, Лене, ты слышишь? Вы же не станете морить голодом Людвига ван Бетховена.

Из соседней комнаты послышался дикий вопль. Глаза Бетховена-старшего превратились в узкие щёлки.

— Теперь он вдруг пожелал выучить арию Дориндо, которая у него в последнее время совершенно не получалась. Госпожа Баум, будьте любезны, скажите ему, пусть немедленно прекратит орать! Я не хочу, чтобы тревожили моего внука. — Он внимательно посмотрел на госпожу Магдалену: — Да-да, я всё понимаю. Ты испытываешь страх, поскольку он порой буйствует всю ночь. Но сегодня ничего подобного не произойдёт. Госпожа Зикс, вы сегодня всё сделали для госпожи ван Бетховен?