Страница 4 из 109
— Да, господин придворный капельмейстер, теперь только завтра утром...
— Тогда уходите.
Тут вернулась госпожа Баум.
— Он обещал, что будет вести себя тихо.
— Прекрасно, — придворный капельмейстер важно кивнул, — а теперь вам также пора домой, госпожа Баум, чтобы утром вы чувствовали себя свежей и бодрой.
— А Магдалена?.. — попробовала робко возразить госпожа Баум.
— Это уж моё дело. — Придворный капельмейстер решительно махнул рукой. — Я оставлю гореть одну свечу и буду здесь караулить до утра.
— Но, батюшка, здесь же нет второй кровати! — воскликнула госпожа Магдалена.
— Спокойной ночи, госпожа Зикс, спокойной ночи, госпожа Баум, и огромное рам обеим спасибо.
— За что, господин ван Бетховен? — спросила госпожа Баум.
— Ну, если вы... хорошенько поразмыслите...
Он задул почти все свечи.
— Мне вполне достаточно старого кресла с высокой спинкой, дитя моё. Я поставлю его рядом с вами. Но сперва я принесу дрова.
— На кухне пока есть, батюшка.
— Тогда мы их отправим в печь. Утром я раздобуду ещё поленьев. — Он подбросил дров в огонь и снял с кресла покрывало.
— Как ты вообще выносишь этого человека, Магдалена?
— Я люблю его.
— Он мой единственный сын, и потому я тоже... мы вполне понимаем друг друга, Магдалена.
Придворный капельмейстер придвинул кресло поближе:
— Мне здесь хорошо и уютно, а вот не будет ли тебе холодно?
— Нет-нет.
Старик снова встал:
— Вот, возьми мой плащ на подкладке, я наброшу его... на вас обоих.
— Ваш парадный плащ, батюшка?
— Никаких возражений! В конце концов, ты мать Людвига ван Бетховена, но... взгляни на этого крошечного дурачка! Эй ты, это ведь плащ человека благородного звания, придворного капельмейстера! Однако, Лене, это не производит на него ни малейшего впечатления.
Сам он закутался в покрывало и ещё раз взглянул на свою невестку и на высовывающуюся из-под роскошного ярко-красного плаща маленькую головку.
— Спокойной ночи, Магдалена. — Он улыбнулся. — И пусть будет спокойной также твоя первая ночь... под парадным плащом, Людвиг ван Бетховен.
Маленький, впервые увидевший мир человечек сразу же оказался брошенным в вихрь жизни.
— Послушай, Магдалена! Пусть всё принадлежит Людвигу, и если вдруг случится так, что я... правда, никогда не знаешь, когда это случится... — Старик запнулся, однако твёрдо решил стоять на своём и продолжил: — Тогда тебе придётся присматривать за Иоганном... ты понимаешь меня, Магдалена?
Она тяжело вздохнула:
— Как это горько, что нам вот так приходится говорить о нём.
— Ведь, в сущности, он совсем неплохой человек. — Придворный капельмейстер кивнул. — Он и довольно хороший певец. У него красивый тенор, но... — Он пожал плечами. — Мы здесь все свои. Из-за постоянного пьянства голос у него начал дребезжать.
Магдалена ужаснулась:
— Батюшка!..
— Да, да, с этим весьма одарённым человеком с великолепным голосом действительно беда, и дело в ужасном пороке, унаследованном им от матери. Но что значит унаследовал? Это не снимает вины ни с него, ни с моей жены. Это началось, когда все наши дети, кроме Иоганна, умерли. Она начала заливать горе вином и конечно же...
Тут перед его мысленным взором предстал монастырь. Его пьяная жена вела себя в Бонне настолько ужасно, что курфюрст лично дал равнозначный приказу совет поместить в него госпожу ван Бетховен.
— Человек не вправе судить кого-либо, и я этого не делаю, — после нескольких минут раздумья произнёс он, — однако, на мой взгляд, горе и беда никак не могут служить оправданием любых гнусностей. А какое уж такое горе довелось пережить Иоганну?
Магдалена ещё раз вернулась к приведшим её в ужас словам старика:
— Вы так добры ко мне, батюшка.
— К чему мне презренный металл? — небрежно отмахнулся он. — Но дай же мне, наконец, парня, Лене. Я хочу показать ему его наследство. Пусть знает, какие ценности и векселя окажутся однажды в его распоряжении.
— Но, батюшка, Людвигу всего лишь три недели от роду, и в этом возрасте дети даже толком ничего не видят.
— Кто? Людвиг? — возмутился придворный капельмейстер. — Ничего не видит? Уверяю тебя, у него уже сейчас рысьи глаза! И он понимает каждое слово! Да он смеётся над тобой, от души смеётся. Точно-точно, он уже умеет смеяться. Нет, ну, сказать такое о Людвиге. — Он посмотрел на Магдалену: — А почему ты, собственно говоря, никогда не улыбаешься, Лене?
— Я?
— Ты, ты...
Он окинул пристальным взглядом стройную фигуру женщины, её красивое лицо, которое ничуть не портил крючковатый нос.
— Я никогда не видел тебя улыбающейся, и все на этой улице, где живут музыканты, согласятся со мной. Я вполне понимаю тебя, дитя моё, и, наверное, я бы тоже никогда уже в жизни не улыбался, но с тех пор, как на свет появился этот малыш, я снова начал улыбаться — и ты также, Людвиг, не правда ли? И тебе, третьему члену нашего союза, Лене, ничего не остаётся, как только присоединиться к нам.
— Я так и сделаю... — Грустные глаза Магдалены медленно наполнились слезами.
— Забудь о том, что пьяница снова обвинил тебя в супружеской неверности, а Людвига обзывал шпаниолем. Это не должно нас тревожить, не так ли, Людвиг? Особенно сейчас, когда у нас есть гораздо более важные дела.
Он взял внука на руки и принялся расхаживать с ним по комнате.
— Вот здесь, к примеру, шпаниоль, висит очень ценная вещь, с которой ты должен обращаться очень бережно. Это гобелен работы лучших фламандских мастеров. На нём вышито изображение святой Цецилии. Покровительница нашей семьи играет на музыкальном инструменте, и я надеюсь, что ты также станешь музыкантом, месье Людвиг ван Бетховен. Гобелен я заказал в память о моей родине и родительском доме, хотя нет, второе отпадает... да, и я хотел бы сделать так, чтобы у тебя было гораздо счастливее детство, чем у меня. В витринах выставлен мейсенский фарфор, он нынче самый дорогой, а там, в сундуках, лежат тончайшие ткани. Любую из них ты можешь продеть сквозь кольцо. Вон те стулья со странными ножками — головами дельфинов — стоили немалую часть моих честно заработанных денег. Теперь взгляни на столешницу с изображениями львов, слонов, оленей, а также охотников, собак и деревьев. Это называется инкрустацией, а кто это вон там? — Старик горделиво улыбнулся: — Это тоже шпаниоль! Твой дед, у него такое же смуглое лицо. У тебя оно чуть более красноватое, но это от матери, подбавившей нежный оттенок в нашу природную смуглость. Но прежде всего у нас, двоих Людвигов, есть замечательные поварские колпаки. — Он немного постоял в раздумье. — Если бы ты мог читать, я бы показал тебе мои бухгалтерские книги и ты бы узнал, что я зарабатывал деньги не только торговлей вином. И узнал бы, какие значительные суммы надлежит ещё взыскать с должников. Но... — Он замолчал на мгновение. — Магдалена...
— Да?
— Поставь, пожалуйста, на стол эту шкатулку из эбенового дерева.
Магдалена наклонилась, подняла шкатулку и даже закряхтела от натуги:
— Какая же она тяжёлая.
— Правда? Вполне понятно почему. Чем набита шкатулка, шпаниоль? — Он откинул крышку: — Дукатами и талерами! Твоими и моими деньгами! Тебе нужна пара дукатов и талеров, шпаниоль? Надеюсь, ты не будешь возражать, если мы дадим их твоей матери? Только пусть она обещает нам, что ничего не скажет отцу. Бери, Лене, Людвиг разрешает.
— Батюшка! Целых десять дукатов! — Магдалена в ужасе прижала руки к груди.
— Тихо, не мешай нам. Взгляни на эту покрытую серебром громаду. Ею можно убить быка, но это всего лишь дирижерская палочка, но не обычная, а наградная. Её мне вручили в тот день, когда меня назначили почётным камергером. Тебе придётся изрядно поднапрячься, Людвиг ван Бетховен, чтобы сравняться с твоим дедом Людвигом ван Бетховеном. — Старик внезапно сдвинул седые брови и неодобрительно взглянул на Магдалену: — Что, ребёнок появился на свет немым?