Страница 24 из 109
Как-то Людвиг провожал ночью Нефе домой, и горбун, прислушавшись к бою часов на башне, пробурчал:
— Четыре. Через два часа тебе снова за орган.
— А я спокоен, — рассмеялся Людвиг. — Схожу сейчас в церковь, приободрюсь немного. Если я лягу в постель, меня уже никто на свете разбудить не сможет. А что с монсеньором?
— Только держи язык за зубами. — Нефе облокотился о плечо мальчика. — Монсеньор — это затухающая свеча.
— Кто-кто?
— Выразиться яснее? Ну, свеча, которая может ещё ярко вспыхнуть.
— А потом?
— Я тебе ничего не говорил, — угрюмо пробормотал Нефе, — и потом, я уже дома. Знаешь... давай поднимемся ко мне. Хочу преподать тебе хороший урок. Только тихо, не разбуди жену.
Горбун зажёг свечи и сбросил покрытую тающим снегом пелерину.
— Садись, Людвиг, и не бойся горы на письменном столе. Она не рухнет. Чем ты заинтересовался? Миниатюрой? Хорошенький мальчик, не так ли? В отличие от отца, у него напрочь отсутствует горб. ...Это мой покойный сын.
Людвигу даже в голову не могло прийти, что у его учителя есть ещё какая-то своя жизнь, в которой он может быть глубоко несчастен. Тем временем Нефе поднёс к горящей свече бумагу, а потом бросил её в железную печь.
— Ух ты, какое пламя. Слышишь треск? Ну просто Прометеев огонь. А сейчас набью-ка я трубку.
Пока он щедро накладывал табак в фарфоровую головку, Людвиг окинул глазами комнату. В небольшом помещении, где впритык друг к другу стояли клавесин, письменный стол и шкаф, а на стенах висели полки, передвигаться было почти невозможно.
Нефе выпустил густой клуб дыма в лицо человека, изображённого на вставленной в рамку гравюре:
— Плохой человек.
— Кто? Иоганн Себастьян Бах?
— Именно! — Он с наслаждением затянулся. — Я мог сочинять музыку не менее быстро, чем он. Но увы, этот дар мною утрачен. Стоит этому человеку со спокойным лицом взглянуть на мой опус, как я тут же швыряю его в печь. Бах стоил мне целой кипы нотной бумаги, чуть ли не бочки чернил и кучи гусиных перьев. Прочти-ка вот это.
Он протянул Людвигу разделённый на столбцы и исписанный изящными, с завитушками буквами канцелярский лист.
— Что это, господин Нефе?
— Мой близкий друг принёс из дворца секретный доклад.
Людвиг прочёл:
«Всеподданнейше докладываю, каким образом надлежит, по моему скромному разумению, произвести изменения в придворной капелле.
Луккези — путём предоставления отпуска можно сэкономить 400 гульденов.
Иеврин обладает плохим голосом. Ей можно вдвое уменьшить жалованье и тем самым сэкономить 300 гульденов.
Нефе не совершил ни одного богоугодного дела, не только не умеет играть на органе, а и вообще несведущ в музыке, к тому же ещё иностранец и кальвинист, а значит, еретик. Его вполне можно немедленно уволить и тем самым сэкономить 400 гульденов».
— Господин Нефе, что это?
— Что? Завистники и клеветники всегда великодушны. — Нефе не сводил глаз с исходившего от свечей голубовато-серого дымка. — Впрочем, возможно, они и правы. Какие уж такие богоугодные дела за мной числятся? Правда, насчёт органа они ошиблись. Играю я на нём так, что ни одному из этих олухов со мной не сравниться, ну и что с того? Вот потому-то я и хочу поговорить с тобой, Людвиг. Я предложил сделать моим преемником тебя. Если согласен, подавай петицию.
— Благодарю вас, господин Нефе, — дрожащим голосом произнёс Людвиг, — за всё, что вы для меня сделали. Только...
— Значит, ты не хочешь?
— Нет!
— Я уже заранее предугадал твоё решение, упрямец, — горбун нервно потёр руки, — и оно, признаться, меня радует. Тебе предстоит ещё очень много работать над собой, хотя на органе и рояле ты играешь всё лучше и лучше. Я даже начинаю гордиться — и знаешь чем? Тем, что имею возможность преподавать Людвигу ван Бетховену. Иногда мне даже кажется, что кое-какие тона приходят тебе откуда-то свыше.
Через какое-то время Людвиг, отряхнув на пороге церкви с обуви снег, взбежал на хоры. На скамьях уже расселись прихожане, и служка наверху подал знак.
Внезапно перед глазами Людвига запрыгала цифра 400. Четыреста гульденов в месяц — отец в последнее время получал на сто гульденов меньше. Из этой суммы Нефе довольно много отдал Людвигу. И потом, его учитель действительно немыслимо талантлив. И именно ему причинили зло.
Он заиграл прелюдию, импровизируя на ходу; орган гневно взревел и тут же начал издавать жалобные стоны, как бы оплакивая судьбу человечества.
Треск льда на Рейне сменился громким плеском, а снег всё падал и падал. Внезапно из дворцовых окон исчез красноватый отблеск пламени свечей. Граф Бельдербуш умер и был похоронен с подобающими для канцлера почестями.
После панихиды по улицам между снежными завалами, под звон колоколов всех церквей двинулась траурная процессия, посреди которой медленно ехали сани с водружённым на них роскошным гробом. Почётный эскорт состоял из конных гвардейцев в парадных шлемах.
В последний день Масленицы в огромном зале над Национальным театром состоялся такой бал-маскарад, что день вполне можно было назвать «буйным понедельником». Монсеньор сидел в нише и, как обычно, играл в свой любимый трик-трак. Он был без маски, и его одутловатое лицо выглядело сильно осунувшимся. Украшенная княжеской звездой грудь бурно вздымалась. Игравшие с ним дамы были в полумасках, одна из подвыпивших арлекинш долго трепала его седые волосы, затем уселась к нему на колени, допила его шампанское и поцеловала в губы. Монсеньор закашлялся и замахал руками. Когда арлекинша спрыгнула с колен, Людвиг подумал, что теперь его лицо похоже на гипсовую маску, снимаемую обычно с покойников...
Грянули литавры, что было сил заиграли гобоисты, скрипачи с усердием водили смычками по струнам. Ведь от них требовалось заглушить музыкой смех, гул голосов и шарканье множества ног. Дирижёр Нефе выглядел просто размахивающей руками марионеткой, а Людвиг извлекал из клавесина всё более причудливые звуки.
К столу монсеньора подошёл лакей. Сегодня он проделывал это уже неоднократно, но в зале вдруг почувствовали, что, несмотря на внешнее спокойствие, выработанное за долгие годы службы во дворце, он должен сообщить сейчас тревожную весть. Замолкла музыка, танцующие замерли в напряжённом ожидании.
— Чего тебе? — Голос у курфюрста был ещё более надтреснутым и дребезжащим, чем в обычные дни.
— Монсеньор, Рейн...
— Что Рейн?
Конец фразы лакей произнёс шёпотом, и поэтому окружающие ничего не поняли. Может быть, Рейн вышел из берегов, а может быть, лакей сказал «Рейнгассе».
Курфюрст же равнодушно кивнул в ответ:
— Хорошо.
Однако «Огненный дьявол», танцевавший возле стола с дамой в костюме Психеи, услышал разговор. Он сорвал маску и оказался молодым полковником фон Клейстом.
— Покорнейше прошу вас, монсеньор, позволить мне выполнить свой долг. Могу ли я отдать приказ?
Курфюрст вяло вскинул руку и тут же опустил её.
Полковник фон Клейст отвесил низкий поклон монсеньору, затем своей даме и воскликнул на весь зал:
— Всем офицерам немедленно вернуться в казармы! Поднять по тревоге караульный полк!
Во дворе забили барабаны, в городе ударили в набат.
В бальном зале погас свет, и город погрузился во тьму. Чуть позже в окнах домов заметались огоньки, и барабанный бой зазвучал уже на улицах. На мостовой загрохотали солдатские сапоги.
Ночь выдалась очень сырой. На небе тускло мерцали звёзды, похожие на припухшие от сна глаза. Над крышами висел тонкий серпик луны. Вспыхнули факелы и, извергая клубы дыма, как бы сами собой двинулись к Рейну.
Людвиг обогнал Нефе и впервые заметил, что у горбуна ещё и кривые ноги, как у портного, вынужденного долгое время сидеть на стуле со скрещёнными ногами. Нефе долго не замечал, что торчащая из заднего кармана его зеленоватого фрака дирижёрская палочка задевает идущих рядом людей. Наконец он опомнился и засунул поглубже этот воистину бесценный предмет.