Три заложника

– Более-менее ясно, – улыбнулся я. – Но ты, Том, лишил меня чувства вины, которое я постоянно испытывал, читая подобную литературу. Отныне у меня нет причин восхищаться умом создателей детективов.

– И еще одно возражение против книг такого рода: им постоянно не хватает выдумки, вернее, они не учитывают того, как дьявольски запутана современная жизнь. Это годилось лет двадцать назад, когда большинство людей в Европе рассуждали и вели себя более-менее логично, но теперь все изменилось. Дик, ты когда-нибудь обращал внимание на то, сколько откровенного безумия посеяла в мире война?

Мэри, сидевшая с шитьем под лампой, подняла голову и негромко рассмеялась.

Лицо Гринслейда осталось серьезным.

– В этом доме я могу говорить о таких вещах откровенно, потому что вы оба – едва ли не единственные вполне вменяемые люди, которых я знаю. Как врача меня это поражает. Я практически не встречаю людей, у которых за последние семь лет не образовался бы тот или иной вывих в голове. Для большинства этот вывих имеет положительное значение: они чаще выходят из привычной колеи и постоянно готовы к переменам. Но у некоторых это граничит с безумием, следующий шаг за которым – преступление. Как, скажите на милость, писать современный детектив на основании правил, действовавших четверть века назад? Сегодня ничего нельзя принимать за чистую монету, и герою – конечно же, умудренному опытом и прозорливому сыщику, – просто не на чем основывать свои умозаключения.

Я возразил, что на злосчастную войну в последнее время стали валить все то, что в детстве меня учили приписывать первородному греху.

– Ох, Том, я ведь не ставлю под сомнение твой кальвинизм. Первородный грех никуда не делся, но цивилизация для того и нужна, чтобы упрятать его в трюм и задраить все люки. А сейчас он поднимает голову как ни в чем не бывало. Но дело не только в грехе. Происходит расшатывание механизмов человеческого мышления, всеобщее развинчивание гаек. И как ни странно, что бы там ни говорили о неврозах военного времени, люди, принимавшие непосредственное участие в боевых действиях, страдают от них в меньшей степени, чем все остальные. Хуже с теми, кто бегал от войны. Это хорошо видно на примере Ирландии. В наши дни любой врач должен быть отчасти психологом. Как я уже говорил, ничего нельзя принимать за чистую монету, и если тебе нужны настоящие детективы, а не детские бредни, придется изобретать нечто новое. Советую попробовать, Дик.

– Ну, уж нет, мне больше по вкусу строгие факты.

– Но, черт возьми, дружище, факты давно перестали быть строгими. Я бы мог вам рассказать… – Он осекся, и я уже решил, что сейчас услышу какую-нибудь занимательную историю, но док, очевидно, передумал. – Возьми, к примеру, всю эту свистопляску вокруг психоанализа. В этой идее нет ничего нового, но люди упорно возятся с ней, выставляя себя при этом полными болванами. Ужасно, когда научная истина оказывается в руках слабоумных. Однако подсознание существует, это факт. Точно такой же, как существование легких, сердца и сосудов.

– Лично я не верю, что у Дика есть какое-то там подсознание, – насмешливо вставила Мэри.

– Есть, разумеется. Но люди, которые живут такой жизнью, как вы, поддерживают в своей душе порядок и дисциплину – они, как говорится, постоянно начеку, – и подсознание редко получает возможность проявиться. Но готов держать пари: если Дик вдруг задумается о своей душе (чего он никогда не делает), то обнаружит там немало странного… Взять, к примеру, меня…

Гринслейд повернулся так, что я увидел его прозрачные глаза и острые скулы, подчеркнутые отблесками пламени в камине, и продолжал:

– Мы с тобой, Дик, более-менее одной породы, но я-то давно понял, что обладаю чрезвычайно любопытными качествами. У меня отменная память и хорошо развита наблюдательность, но все это ничто по сравнению с моим подсознанием. Вот тебе любое рядовое событие из тех, что происходят в течение дня. Я вижу и слышу примерно двадцатую часть, а запоминаю примерно сотую из всего, что разворачивается передо мной, – если, конечно, что-нибудь необычное не вызовет у меня особый интерес. А тем временем мое подсознание видит, слышит и запоминает практически все! Однако я не могу пользоваться этой памятью в полной мере, так как не знаю, что в ней хранится, и не умею ее пробуждать по собственному желанию. Лишь время от времени происходит нечто, открывающее краник подсознания, и оттуда начинает течь тоненькая струйка. Порой я вспоминаю имена, которых, как мне кажется, никогда не слышал, или какие-то мелкие происшествия и детали, которые никогда сознательно не замечал. Вы скажете: игра воображения. Но это не воображение, поскольку все, что выдает на-гора эта скрытая память, точно соответствует действительности, я не раз проверял. И если бы я нашел способ открывать этот краник, когда мне это требуется, я бы стал жутко смышленым парнем. А заодно и величайшим ученым нашего времени, так как в ходе исследований и экспериментов вся сложность состоит в том, что обычный мозг наблюдает недостаточно пристально и запоминает результаты и нюансы не вполне точно.

– Хм, любопытно, – заметил я. – Не стану утверждать, что никогда не замечал за собой чего-то подобного, но какое это имеет отношение к тому безумию, которое, по твоим словам, охватывает мир?

– Все очень просто. У обычного человека перегородка между сознанием и подсознанием всегда оставалась очень прочной, но сейчас, при всеобщем развинчивании гаек, она изрядно сдала, и два мира начали взаимодействовать. Это похоже на два сосуда с разными жидкостями, стенка между которыми прохудилась, а жидкости начали перемешиваться. Возникает путаница, а в тех случаях, когда жидкости обладают соответствующими свойствами, может произойти взрыв. Вот почему я утверждаю, что психологии большинства цивилизованных людей больше не существует в чистом виде. На ней оставляет свой отпечаток нечто, поднимающееся из самых первобытных глубин.

– С этим я не спорю, – согласился я. – Наша цивилизация истощила себя, и лично я совсем не против, чтобы в ней присутствовало побольше варварства. Я хочу, чтобы мир стал проще.

– В таком случае, варварства тебе не видать, как собственных ушей. – Гринслейд перевел взгляд на Мэри. – Жизнь в цивилизованном обществе гораздо проще первобытной жизни. История человечества – это беспрерывные попытки ввести четкие определения, понятные всем правила мышления, нормы поведения и твердые законы, на основании которых мы могли бы жить. Все они – порождение сознания. Подсознание – вещь первозданная, не подчиняющаяся никаким законам. Его вторжение в повседневную жизнь будет иметь два важнейших последствия. Мы столкнемся с ослаблением способности логически рассуждать – а ведь именно это сближает людей со Всевышним, и наверняка утратим всякий контроль над собой.

Я встал, чтобы закурить. Не знаю, почему, но меня начал слегка угнетать диагноз, поставленный доком нашему времени. Впрочем, вряд ли он говорил все это с полной серьезностью, поскольку сразу, без всякого перехода переключился на рыбалку, одно из своих многочисленных хобби. В нашей речушке рыба на мушку почти не ловилась, но в этом сезоне я договорился с Арчи Ройленсом съездить в близлежащий «олений лес»[7]. Том Гринслейд собирался отправиться со мной, чтобы попробовать половить в тамошней реке семгу. В прошлом году на Северном нагорье совершенно исчезла форель, и мы принялись обсуждать вероятные причины этого явления. Док с ходу выдвинул дюжину теорий, и мы позабыли о человеческой психологии, погрузившись в загадочную психологию рыб из семейства лососевых.

После этого Мэри нам спела, ибо я считаю вечер пропавшим зря, если не услышу ее пения, а в половине одиннадцатого Гринслейд надел пальто и церемонно откланялся.

Когда я курил последнюю трубку, мои мысли снова вернулись к разговору с доком. Я обрел тихую гавань, но как бушуют и пенятся волны в открытом море, до чего коварны приливы и отливы!

«Нет ли чего-то постыдного в том, что я так благоденствую в столь неуютном мире?» – подумал я, но затем решил, что нет, я заслужил свой покой, так как прожил довольно беспокойную жизнь. И все же мне снова вспомнились слова Мэри о том, что по жизни надо идти на цыпочках. Поразмыслив, я решил, что мое поведение вполне удовлетворяет такому требованию: я всегда был благодарен провидению за его милости и ни в коем случае не собирался искушать его самодовольством.

7

«Оленьи леса» – участки территории в горах Шотландии, предназначенные для разведения благородных оленей. Несмотря на название, многие из них вообще лишены древесной растительности и выглядят обычными пастбищами.