Здесь водится таймень

Вера, милая дурочка, не понимает. Она говорит, писать портреты. Надо ей объяснить, что портрет – это мелочь! Это самое простое, что может написать художник. Писать лицо живого человека – чепуха! - в этом нет магии, волшебства нет. Ведь человек – живой. Уже живой. Его мать природа сделала живым! Сила Художника в том, чтобы сделать живым неживое!

Вот он стоит, напротив. Черт, сейчас не видно: на улице темно, а в мастерской светло – ни пса не видать! Но он там. Камень, кирпич, строительный хлам, цвет был когда-то не то розовым, не то бежевым, теперь не поймешь. Потеки на стенах, тронутых плесенью. Штукатурка облупилась местами, обнажились желтые блоки ракушечника.

Но главное - окна. Вся штука в окнах! Как глаза зеркало души человеческой, так в окнах вся душа дома! Глаза, глазницы, полные жизни и пустые… Ох, голова кругом от этих мыслей. Не уловить, не поймать… Семен на секунду застыл посреди комнаты, замер к чему-то прислушиваясь, потом лихорадочно вытащил свежий ватман, закрепил на мольберте, схватил карандаш и стал писать Дом. Ошибка в том, что раньше он пытался маслом, а надо акварелью. Конечно, акварелью, в ней жизнь!

Дверь скрипнула, он оглянулся. В мастерскую почтительно, бочком вошел сторож Палыч, неловко крякнул и вымолвил:

- Семен Ильич… Не серчай, пришел я… Повечеряй со мной, не побрезгуй. Ты опять тут будешь, я понимаю… Да ведь тяжко одному-то. Вот, вижу, снова Верочку писал…

Он поднял с дощатого пола ватман, брошенный Семеном, положил на стол и стал расправлять помятости. Семен, опустив руки, смотрел на сторожа и думал, что вот есть такой старый человек Иван Палыч. Он чем-то похож на Дом, потому что в нем есть жизнь, а в Верочке нет жизни. И зачем расправлять ватман, если жизни в портрете от этого не прибавится…

- … мне Константин Георгиевич сказал, мол, сходи-ка к Семену Ильичу, проведай, - говорил сторож, - ведь снова примчался в чем был, а? Пойдем, Семушка, пойдем. Верочку помянем. Эх…

Семен посмотрел на свои ботинки в разводах соли. В оконном отражении увидел худое бледное лицо, прилипшие ко лбу мокрые волосы. Привычно что-то сжалось в груди, как будто на сердце надели обручальное колечко, и серое, тоскливое отчаяние тихо растеклось по нутру.

- Иди сам, Иван Палыч. Ступай. Я тут посижу, не волнуйся…

- Ну слава те хосспади, - старик механически перекрестился, - пришел в себя милый… Ты вниз-то ко мне… Повечеряем, - и он вышел, плотно притворив дверь.

Семен повернулся к портрету и тихо всхлипнул.

Н О Ж И К

рассказ

Подарок был что надо.

Такой ножик вдруг не купишь, это надо постараться. Ручка пластиковая с рельефом в виде попугая, лезвие длинное, острое, стоит прочно, не болтается.

Славка значительно поплевал на большой палец и мягко коснулся подушечкой заточенной кромки.

- Нравится?

- Вещь! – искренне выдохнул Славка. - Спасибо, дядь Валер.

- Береги, старина. Не хвастай напрасно, не то старшие отберут, знаю ваши порядки… Короче, используй для дела, а попусту не свети.

- Не буду, дядь Валер. Обещаю.

Мать в мужской не вмешивалась разговор. С одной стороны, хорошо, что контакт у них есть, а с другой – ножик. Придумал чего пацану дарить.

- Ма, я погуляю?

- Норму прочитал, гулёна? Лето заканчивается, а ты еще не начинал.

- Ма, ну пока светло, а? Вечером обещаю двадцать страниц.

- Осилишь?

- Осилю. У меня по плану подвиг капитана Тушина.

- Ладно, но смотри, чтоб в девять был дома, как штык.

- Буду! Спасибо, дядь Валер! – и Славка вылетел в коридор.

Мать укоризненно посмотрела на Валерия Георгиевича.

- Может не стоило, ножик-то?

Кончался август.

Днем еще стоял глухой, вязкий зной, но его нет-нет, да сносило внезапным порывом прохладного восточного ветра. На закате становилось свежо, а ночью так и зябко. Девчонки надевали розовые кофточки, старушки кутались в лохматые карачаевские платки, пенсионеры-доминошники поверх растянутых маек-алкоголичек цепляли траченые пиджаки с орденскими планками. Вода в Лягушьем озере остыла, стала кусачей, неприветливой. Бабка говорит, мол, святой Илия в воду пописал, значит купаться уже нельзя. Но Славка и без бабкиных страшилок опасался лезть в озеро: скрутит ногу судорога и готов покойничек, поминай как звали. Дело известное, дураков нет.

В общем, лету конец.

Славка бодро шагал по тротуару, старался не наступать на трещины (тьфу, примета плохая), в кармане сжимал драгоценный подарок. Справа трехэтажные хрущевки, слева развесистая сирень, под ногами серый асфальт, пробитый зелеными побегами, над головой листва каштана, а сквозь листву - синее невыносимо прекрасное небо. Хорошо!

Славка остановился и вынул ножик. Нет, ну до чего же законная вещь! Интересно, а если… Славка открыл лезвие и положил его на ладонь. Лезвие покрыло четыре пальца и еще осталось сантиметра три, а то и три с половиной. На три сантиметра в сердце войдет! – выдохнул Славка. И замер, пораженный догадкой: мать замуж собралась!

Как пить дать, замуж! А то с какой такой радости дядя Валера его ножами задаривает? Получается, в доме появился еще один жилец. Эх ты…

Вообще-то, дядя Валера неплохой: зря не пристает, мозги не компостирует, на прошлой неделе помог выстругать остов корабля… Только непонятно как с ним жить: отца давно нет, Славка привык вдвоем с матерью. Что же теперь, чужой дядя станет воспитывать, дневник проверять и за оценки отчитывать? Во попал…

- Здоров, малек. - раздалось над ухом.

Славка быстро сложил нож и обернулся. Сверху, как придорожный фонарь, нависал долговязый Корнеев, известный всему району хулиган и второгодник. Толстые губы растянуты в улыбке, не сулящей ничего хорошего, огромные уши оттопырены, как локаторы, сканирующие пространство на предмет приключений, глаза на выкате, как у Крупской и буйные черные кучеряшки на голове. Какой-то жуткий клоун, а не человек.

Имени клоуна Славка не знал, а настоящая его фамилия Ярославцев. Он, вроде, страстно болеет за ЦСКА, и взял себе кличку по фамилии знаменитого форварда.

Рядом с клоуном терся Славкин одноклассник Игорь Дмитриев по прозвищу Митрюша, тоже малоприятный тип. Он при Корнееве, как Табаки при Шерхане. Скалится с радостным презрением.

- Здоров, Славян.

- Здоров. - ответил Славка, как можно небрежнее.

- Что в кармане? – осведомился Корнеев.

- Ничего. - напрягся Славка.

- Малек, чему тебя учит семья и школа? – строго спросил клоун. - Семья и школа учат, что врать нехорошо. Особенно, старшим. Не бзди, посмотрю и верну. Наверное.

Улыбка превратилась в угрожающую гримасу, и Корнеев протянул раскрытую ладонь:

- Ну?

Славка вытащил нож. Корнеев, ловко перехватил руку и так сдавил запястье, что Славка ойкнул и разжал кулак. Нож оказался в руке захватчика. Корнеев подцепил лезвие ногтем и внимательно осмотрел добычу.

- Законная вещь! – резюмировал он и положил лезвие поперек ладони, - Гляди, Митрюша, в сердце войдет на два сантиметра с лишком, а! Где взял, малек?

Славка мочал. Нож было жалко до слез, ведь даже повладеть толком не успел, но еще горше представлялся вечерний разговор с дядь Валерой:

- Ну что, Славка, как дела?

- Порядок, дядь Валер!

- Нож не отобрали? Ну-ка, принеси его…

Ох-ох… За что человеку такое невезение?

- Так я жду ответа на поставленный мной вопрос! – строго сказал Корнеев с интонациями актера Куравлева.

- Отец подарил. - жалобно ответил Славка.

- Отец… - протянул Корнеев.

Еще минуту он вертел нож в руках, потом сложил и великодушно изрек:

- Подарок отца – это святое, а на святое я не покушаюсь. Держи, малек. Береги.

И тут подал голос Митрюша. Он профессионально сплюнул через дырку в передних зубах и с невыносимым ехидством произнес:

- У него нет отца, он с матерью живет.