Здесь водится таймень

АЛЕКСЕЙ ЗАРЕВИН

ЗДЕСЬ ВОДИТСЯ ТАЙМЕНЬ

рассказы

Издательство « Первая Книга » В А Л Ь К А

рассказ

В Одоевском районном суде слушалось дело об алиментах.

На месте ответчика сидел Ефим Лукин, крепкий черноволосый мужик лет сорока с недельной щетиной на широких щеках и суровым взглядом из-под густых бровей. Своим видом он являл оскорбленную невинность и несогласие. Ноги его были скрещены, руки переплетены и уложены на умеренное чрево, на лице читалось презрение с недоумением, ноздри с шумом втягивали и выпускали спертый воздух зала заседаний.

Истица, немолодая женщина по имени Лизавета, одной рукой нервно теребила кончик платка, другой гладила по волосам сидящего рядом мальчугана.

Мальчугана звали Валькой, было ему от роду восемь лет. Как Ефим, он был черноволос и не согласен: казалось ему, что батю обижают, и виновата в этом мать, которая хочет за здорово живешь засудить отца. Валька сердился, уворачивался от материнской ладони и глядел на Лизавету с показной досадой. Еще чувствовал Валька неясную тревогу, что вроде из-за него сыр-бор, и, хотя это факт неочевидный, избавиться от виноватости не получалось. Вот и батя на него не смотрит… Чего не смотрит-то? Это ж мать судит, а он не при чем!

Отца Валька не знал и почти не помнил. Из всех детских впечатлений осталось ощущение чего-то родного, надежного. Помнил только, как мать подсаживала на печь, а там его, крохотного, подхватывали большие теплые руки, укладывали животом на загорелую волосатую грудь и укрывали спину шершавыми ладонями. Валька изо всех сил прижимался к бате, хватал губами твердые волосы отцовой бороды, вдыхал запах махорки и пота, да так, распластавшись, и засыпал.

- Слушается дело… - скороговоркой зачастил секретарь.

В первые дни войны Ефим бросил работу в колхозе, уехал в Тулу, устроился на военный завод и получил бронь. Изредка наезжал домой, но осенью сорок первого Одоев оккупировали немцы, и визиты прекратились. Весной сорок второго Лизавета родила сына, а в сорок четвертом Ефима все-таки забрали на фронт, Вальке еще и двух лет не исполнилось.

Лизавета честно ждала мужа с войны, и не поддалась даже на ухаживания председателя колхоза, которого три месяца оккупации прятала в погребе.

Вернулся Ефим только в сорок седьмом, чужой, неприветливый. Преподнес китайский шелковый платок и рассказал, что в городе у него давно вторая семья, а приехал только затем, чтобы объясниться и дать Лизавете полную свободу. Так и отбыл обратно в Тулу.

Месяц Лизавета ревела, выслушивая советы подруг, как отомстить изменщику и его подколодной змее. Зазывали ее и к бабке-ворожее, дескать, суженого вернет, а полюбовнице сделает небо с овчинку; предлагали помощь отчаянных тульских ребят, мол, так отметелят, заречется на сторону глядеть... Лизавете, однако, несмотря на боль и смертельную обиду, хватило рассудка отмести эти предложения.

Самый дельный совет дал спасенный ею председатель: подавай, мать, на алименты. А чего? Сына растить надо: обуть, одеть, в люди вывести, и все одна. Если, говорит, решишься, сгоняю в райцентр, все разузнаю, а время придет, отвезу в суд на своей машине.

Судиться с мужем стыдно, это правда, - размышляла Лизавета, - а Валька чем виноват? Отца у парня нет и уж не будет, пусть хоть так…

В общем, убедила себя принять позор ради сына.

- Ваш ребенок, Ефим Григорьевич? – спросил судья, когда секретарь замолчал.

Ответчик скосил взгляд на Вальку. Мать шепнула в ухо «Встань...» и потянула за ворот вверх. Валька слез со стула, хмуро поглядел на батю. Жгучий, нестерпимый стыд разъедал нутро, ведь что люди скажут: отца родного засудил… Ох, горюшко!

Ефим отвел взгляд и твердо ответил:

- Нет.

Не признал! – ахнул Валька. - Не признал! Как же… Почему?! Мать в город нарядила - сам себя не признаешь. Рубашка в горошек дурацкая, штаны наглажены, а главное, волосья зачесаны, прилизаны, как у буржуя какого! Как же его такого признать?

Валька сел на место, убедился, что мать смотрит в другую сторону, быстро взъерошил волосы на макушке, вскочил и выпалил:

- Батя, а так признаешь?

По залу побежали бабьи вздохи вперемешку с мужицкими смешками. Ефим поглядел на сына, дернулся, втянул носом воздух, закрыл глаза, уронил лицо на ладони и резко выдохнул. Лизавета скривилась, закусила губу и заскулила. Судья задумчиво снял толстые очки в роговой оправе, постучал ими по столу, поморщился и тихо произнес:

- Не стыдно, товарищ Лукин?

В зале повисла кладбищенская тишина, слышно было только муху, стучавшуюся о стекло за тяжелой бархатной шторой.

Судья снова постучал очками по столу.

- Истица, какова желаемая сумма алиментов?

Лизавета перестала скулить, робко встала, оглянулась, ища поддержки.

- …адцать …ать! – донеслось с последнего ряда, где сидела молодая председателева жена. - Двадцать пять!

- Двадцать пять рублей? – вопросительно ответила истица, стоя к судье вполоборота.

Судья нацепил очки, переложил какие-то бумаги, нашел нужную и погрузился в чтение. Через минуту он встал и огласил:

- Постановлением районного суда гражданин Лукин Ефим Григорьевич обязан ежемесячно выплачивать истице пятнадцать рублей вплоть до достижения совершеннолетия их общим ребенком. Копию постановления направить по месту работы гражданина Лукина.

Солнце заливало пыльные улочки районного центра, кипела белым цветом черемуха.

Лукин скрутил папироску, прикурил, выпустил носом белый дым.

- Батя!

Ефим резко обернулся. Валька, румяный от смущения, стоял в пяти шагах, мял в руках кепчонку.

- Батя, это все мамка. Я бы никогда… – отчаянно прошептал он.

- Поди сюда. - сказал Ефим.

Валька приблизился. Вдохнул запах махорки и новый незнакомый аромат крепкого одеколона. Хотел обнять отца, но оробел, только вымолвил:

- Прости, батя…

Ефим провел ладонью по черным волосам сына и сипло сказал:

- Все. Иди, мальчик. Ступай.

З Д Е С Ь В О Д И Т С Я Т А Й М Е Н Ь

рассказ

День был пасмурный, тихий.

Акимов аккуратно прикрыл за собой калитку, прошел по цементной дорожке к дому. У крыльца сбросил дорожную сумку на жухлую траву, присел на скамейку. Расстегнул ворот шинели, вынул коробку «Беломора».

Не торопясь, тянул папироску, между затяжками вдыхал острый прелый дух поздней осени, сквозь неряшливую паутину яблоневых веток смотрел на серое матовое небо. Душа его была покойна и строга.

Свое возвращение он придумал давно: другие, скажем, собирают большие компании, напиваются, пляшут и дерутся, а он не так. Он объявится тихо, без суеты и бестолковой спешки, будто и не уходил на два года. Он даже дембельские не растратил, все принес в дом - до копейки. Виделась ему в собственном поведении взрослая мужская зрелость, ощущалось прочное понимание бытия. Он и жизнь так проживет: крепко, добротно, делово.

Докурив, привычно сунул гильзу в жестяную банку. Под оконной балясиной нащупал ключ, вставил в скважину, распахнул дверь. В прихожей снял шинель, ботинки, и так все это поставил-повесил, чтоб мать с порога поняла: сын вернулся.