Страница 13 из 20
– Что, вещи там оставил? – сухо спросил старший лейтенант.
– Нет, товарищ старший лейтенант, вещмешок у меня с собой. Хотел узнать, нет ли писем. И ещё душа болит за мою лошадь. Как она там?
– Не могу ничего тебе сказать, – ответил старший лейтенант понимающе. – Вдруг здесь понадобишься! Надо непременно сообщить об этом Ивану Александровичу.
Я не стал откладывать своё намерение надолго, взял свежую почту, ещё один пакет и зашёл к генералу. Выбрал удобный момент и обратился со своей просьбой.
– Скучаешь? – спросил генерал, открывая конверт, который я только что принёс.
– Нет, товарищ генерал. Хотел узнать, как там моя лошадь, хорошо ли за ней ухаживают. Может быть, и письма пришли.
– А у старшего лейтенанта разрешения спросил?
– Он без Вас не отпускает.
– Старший лейтенант! – позвал генерал. – Отпусти Рахимова к его лошади. Если хочет, пусть каждый день ходит. Очень скоро ему лошадь понадобится.
Затем Иван Александрович расспросил меня, от кого я получаю письма и вообще кто у меня есть.
– А сам-то пишешь?
– Пишу, товарищ генерал.
– Надо писать. Ладно, иди. К одиннадцати часам постарайся вернуться, – сказал он, рассматривая бумагу, которую только что вынул из конверта.
– Спасибо, товарищ генерал, – сказал я, не скрывая радости, – я быстро вернусь.
Лёгким движением схватил в передней комнате шинель, туго затянул ремень, накинул на шею карабин и, сияя от радости, громко обратился:
– Товарищ старший лейтенант, разрешите идти!
Услышав твёрдое «Иди», я пулей вылетел из дверей. Лёгок мой шаг, просторно в груди. Я уже не иду, а бегу к своим боевым товарищам в ПСД.
Когда я прибыл на место, наездники, закончив работу с лошадьми, уже вернулись на свои места. Я не стал заходить в землянку, а сразу побежал к лошадям. Подняв старый брезент, который служил дверью, я тихонько вошёл в конюшню. Сделав несколько шагов по коридору, остановился. Вдруг моя лошадь меня уже забыла? Я почти шёпотом проговорил: «Милка!» Моя лошадь на минуту даже перестала жевать, повернув голову в мою сторону, заржала.
От лошадей я прямиком направился к сержанту Аристову. Давненько я не получал писем.
– Здравствуйте, товарищ сержант! – сказал я, как только открыл дверь землянки. Как положено солдату после выполнения задания, отдал честь.
– А-а, – сказал он, не скрывая улыбку, – Рахимов! Какими судьбами ты здесь оказался?
– С разрешения генерала, товарищ сержант. Вот решил повидать своих товарищей.
– Вот оно как, среди больших начальников служишь. Ну как там? Какие новости?
– Новости? Кроме тех, что писали в газетах, я ничего сказать не могу. Об успехах наших на Сталинградском фронте, наверное, уже слышали!
– Об этом слышали. Ты нам скажи о тех, которых нет в газетах. Долго мы ещё здесь будем, когда отсюда двинемся?
– Такой информации у меня нет. В любом случае вечно стоять на обороне не будем, товарищ сержант. Письма для меня имеются? – спросил я, переходя на личное.
– Да, есть. Я уже забыл про них. Если бы не напомнил, мог и не отдать, – ответил сержант, открывая ящик маленького стола. – Вот тебе сразу три письма, – протянул два треугольных и один в обычном конверте письма.
Не скрывая своей радости, я взял их и посмотрел на обратные адреса. Одно письмо было от отца, второе – с фронта от младшей сестры, а третье написала старшая сестра. Я поблагодарил сержанта и, найдя укромное место для чтения, сел на уголок дальних нар.
Самый счастливый день для солдата на фронте – это получение писем от родных и близких. На душе становится тепло и приятно, когда читаешь о родных местах, представляя дымчатые дали, зелёные луга, пшеничные поля. Перед тобой распахивается весь мир, такой родной и такой загадочный.
Сначала я распечатал письмо от отца. «Живы-здоровы… Похвастаться нечем, но с голоду не умираем… В колхозе дела тоже идут по-прежнему… Всё будет хорошо, вы только разбейте врага и вернитесь домой живыми. А мы здесь выдержим», – писал отец. Он ещё написал, что Габбас пропал без вести, а на моих друзей Габдуллу, Гату и Мидхата пришли похоронки.
Сестра Марьям сообщала, что служит на Северо-Восточном фронте, что пока тоже стоят в обороне.
Старшая сестра написала о деревенских новостях, о школьных делах, о том, как учителя помогали колхозу при уборке урожая. В начале учебного года они вместе со школьниками убирали картофель, а потом на зиму заготовляли дрова. После окончания занятий педагоги работают агитаторами, собирают тёплые вещи фронту, а ночью стоят на дежурстве в скотном дворе. Словом, им тоже приходится не сладко. В конце письма сестра написала, что отправили мне посылку с тёплыми вещами, махоркой.
Вести из дома были и радостные, и печальные. Они заставили меня глубоко задуматься. Настойчиво вкрадывалась в эти минуты тихая до ужаса мысль: война без жертв не бывает, кто-то никогда не вернётся в родные места, никогда! Сложив письма вместе и положив в свободный карман, я вышел из землянки. Заодно решил заглянуть к моим товарищам-наездникам.
Когда я вошёл в землянку, они сидели и дружно дымили. По всему было видно, что они обсуждали успехи на Сталинградском фронте. Я душевно с ними поздоровался и прислушался к их разговору.
– В этом году жить можно, – сказал старшина, продолжая разговор, – тепло, землянка большая, и лошади в этом году сытые. Что было в прошлом году, когда мы погнали немца из Тулы?.. К одной деревне подходим, к другой, а от них ничего не осталось, одни пепелища. Одни обугленные трубы торчат. Жалкое зрелище. Целых два месяца тёплого места не видели. Постоянно находились на открытом снегу.
– Мы хоть тепло были одеты, – сказал Утишев. – А вот каково было фрицам? Вот уж они помёрзли. Тогда они были похожи на огородные пугала. Сверху накрылись каким-то одеялом, сверх ботинок эрзац соломенные ботинки, на голове отобранные у людей платки, сами грязные, жалкие, перезябшие.
Беседовать с боевыми друзьями, конечно, здорово, но пора возвращаться. На обратном пути я всё время думал об Игнате Макаровиче Максимове. Ему вот-вот стукнет пятьдесят. Несмотря на этот возраст, у него ровное, без единой морщинки лицо. В передней части головы почти нет волос, виски отливают сединой. Среднего роста, тих и неприметен. Усталый взор, лицо, почти всегда поросшее светлой щетинкой. Без напоминания сержанта он может целыми неделями ходить небритым. Тяжёлая походка с опущенной головой придавали его телу какое-то виноватое выражение. Общаться с товарищами он тоже не любил, казалось, что он всегда ищет одиночество. Бывало, сядет один в сторонке и затягивает одну за другой папиросы. Даже на кухню шагает один, ни с кем не общаясь. Чаем не балуется. Вместо чая он весь сахар, который выдают на неделю вперёд, кладёт в свой котелок, затем очень долго размешивает его в холодной воде и медленно, с наслаждением, сцеживая сквозь зубы, начинает пить эту сладкую воду. Рассказывали, что он до войны работал в одном из почтовых отделений. А сам Максимов не любил рассказывать о себе. Откуда он, кем работал, есть ли дом, мать, отец, братья, сёстры, жена, дети – никто не знал. Раз сам об этом молчит, доставать человека вопросами язык не поворачивается.
Однажды Вислогузов, когда получил письмо от родных, всё же не выдержал, спросил:
– Макарыч, как у тебя дома дела? Что пишут?
– Ты что? Меня проверяешь? Я ведь не интересуюсь твоими делами! – грубо ответил ему Максимов.
Мы переглянулись и не знали, что и сказать. Были сильно удивлены его грубостью. После этого никто и никогда его ни о чём не спрашивал.
В ПСД он постоянно находится возле сержанта Аристова. Когда сержант отдыхает, он сидит у телефона, отвечает на звонки, днём доставляет пакеты на небольшие расстояния, ночью встаёт на пост. В свободное время или молча курит, глубоко и сладко вдыхая дым, или спит.
Весть об успешном наступлении наших войск на Сталинградском фронте мы встретили дружным ликующим криком «Ур-ра!». Нашу радость невозможно описать! Мы смеялись от счастья и кричали в неудержимом восторге. Впервые за всё время радость жизни распирала нас, будто война кончилась. В свободные минуты мы все утыкались в карту, возбуждённо говорили, иногда и спорили о сообщениях Совинформбюро. Бойцы – кто с хохотом, кто зло сверкая глазами, пускали шуточки в адрес Гитлера, Геринга, Геббельса. У всех было одно-единственное желание: дать сокрушительный ответный бой, что нам тоже уже пора сдвинуться с этого места и начать наступление. А Игнат Макарович был словно оглохший. Стоит один в стороне и курит. Его бесстрастное лицо не выражало ни радости, ни огорчения.