Страница 4 из 11
– Так вот он какой, мой сводный братик! – вполголоса сказал отцу Аркадий. – Очень миленький. А ты его от меня прячешь. Даже ни одной фотки не послал.
– Ну ничего, познакомишься со временем, – пробормотал Николай Петрович. Он слегка сконфузился при столкновении молодой мачехи и взрослого сына, по возрасту почти ровесников.
Евгению отвели одну из гостевых комнат на третьем этаже. Аркадий поместился на втором – в своей бывшей детской. Там ничего не изменилось со времен его отъезда в Англию, и он со снисходительной ностальгией обозрел затертого плюшевого мишку на кровати, зачитанного «Гарри Поттера» на полке, свой собственный портрет за письменным столом – в десятилетнем возрасте, писанный маслом рукою отца.
Приняв с дороги душ и переодевшись, молодые господа, как было уговорено, явились на семейный ужин в честь их прибытия.
Накрыли в парадной гостиной.
Парадная гостиная была единственным покоем, общим для обоих братьев. С левой стороны в нее вела дверь с половины Николая Петровича, с правой – из комнат Павла Петровича. Зала была метров сорока, с наборным дубовым паркетом, украшенная по стенам семейными портретами, принадлежащими кисти Николая Петровича. Рассматривая их, внимательный наблюдатель смог бы уловить, как менялась с годами творческая манера художника. Первый, вполне ученический портрет представлял покойную бабушку, Евгению Михайловну Кирсанову. Второй, написанный более уверенной рукой студента, изображал деда, родоначальника династии, академика архитектуры и полного тезки художника, Николая Петровича Кирсанова. На третьем, в котором чувствовалось явное влияние современных веяний, то ли фотореализма, то ли гиперреализма, явлена была мать обоих братьев, «заблудшая» (как именовал ее в свое время дед) Антонина Николаевна Кирсанова-Стожарова – тогда еще довольно молодая, красивая. Затем галерею продолжали портреты обоих братьев, а на шестом красовалась первая жена Николая Петровича Мария. Мимоходом следует заметить, что наличие этого изображения в гостиной вызывало глухое неудовольствие Фенечки, которое она своему невенчанному супругу неоднократно выказывала. В ответ Николай Петрович взялся писать портрет своей возлюбленной Феодосьи Ивановны, однако пока не докончил. И, наконец, венчала коллекцию в гостиной картина, парная той, что находилась в детской Аркадия: он сам в нежном возрасте.
Жена Павла Петровича, старшего из братьев (и дяди Аркадия), Юлия Валерьевна Ростиславлева скончалась в молодости, рисунков ее Николай Петрович сделать просто не успел. После несчастного развода Павел Петрович так и прожил бобылем, ни разу больше не женился и детей не заимел. Про жену свою если и вспоминал, то с неприятной усмешкой, язвительно именуя ее «графиней Р».
Младший брат, Николай Петрович, оказался более счастливым в браке. Будучи совсем юным семнадцатилетним студентом-первокурсником, он сошелся с девушкой на шесть лет старше его. Она к тому времени уже успела окончить Плешку, что-то по специальности «организация советского питания», и трудилась поваром в ресторане «Астория» на улице Горького. Надо помнить, какие то были годы – восьмидесятые, самый излет и агония социализма. Работники торговли и общественного питания и всегда-то во времена СССР пользовались особенным уважением, хотя в среде интеллигенции и слегка презрительным. А уж в последние, горбачевские годы, когда из магазинов исчезли решительно все продукты и на улицах стояли пяти-шестичасовые очереди к грузовикам, с которых торговали яйцами, синюшными бройлерами или подсолнечным маслом, торгаши (как снисходительно именовала их интеллектуальная прослойка) сделались почти небожителями.
Конечно, семья академика архитектуры, деда Кирсанова, не бедствовала: то «академическую» курицу дадут в заказе, то шпроты или гречку, но кулинарные таланты Марии все равно произвели тогда неизгладимое впечатление на юного Николеньку. Проживала его пассия вместе с матерью в однокомнатной панельке неподалеку от Ботанического сада. Мать трудилась приемщицей в химчистке. В дни, когда будущая теща работала, а Маша, напротив, отдыхала после своих смен в ресторане, юный студентик Николенька приезжал к ней – и всегда оказывался накормленным во всех смыслах этого слова. Он не рассчитывал ни на что серьезное, сердце его при виде Марии не билось учащенно, не замирало, но было куда как удобно примчаться после занятий, утолить свой голод – а в качестве послушания иногда вывести девушку в театр или на выставку. Очень просто одетая, без косметики, Машка (как именовал ее Кирсанов) никогда и ни на что не претендовала. Да еще, как нарочно, носила самую что ни на есть простонародную фамилию – Огузкова. Серенькую, полную и невзрачную, он стеснялся представлять подружку друзьям и тем более семье.
Так продолжалось три года. Пока в один прекрасный день Мария вдруг не заявила, что она беременна. Поверхностный и легкомысленный – а главное, нисколько не любящий Машку Николай бросил девушке обидное: «Твоя беременность – твоя проблема. Если нужны деньги – я достану». Мария отвечала очень спокойно: «Грех на душу брать не буду. На аборт не пойду. Не хочешь жениться – бог с тобой. Выращу ребенка самостоятельно. Но на алименты, извини, подам, с хлеба на квас перебиваться не буду».
Спокойная уверенность сожительницы произвела на Николеньку сильное впечатление. Он решил посоветоваться с братом. Павел Петрович переживал тогда нелегкие времена, у него в молодой семье разворачивалась своя драма, и о подвигах младшего брата на сексуальной ниве он – как, впрочем, и вся семья – ничего не знал.
Братья задушевно поговорили – как водилось в советские времена, на кухне, за бутылочкой коньяка, – и старшенький огорошил: «Жениться – не такая плохая идея. Знаешь что? Познакомь меня с ней».
Решили устроить смотрины в «Астории», где трудилась Мария. Стол на троих накрыли в отдельном кабинете, и на старшего брата произвело впечатление и то, с каким подобострастием обслуживал троицу официант, и какими полными, вкусными и свежайшими оказались порции. Нет, подобного в советском ресторане трудно добиться даже внуку академика, даже за огромные чаевые! Подобные почести только своим оказывают!
Разговор за ужином порхал о том о сем. Серьезных тем вроде женитьбы, равно как политики, живописи, литературы, беседа не касалась. Девушка потягивала клюквенный морс – талия ее заметно округлилась. Братья выпили на двоих бутылку (опять!) армянского коньяка. А потом, когда вместе на такси отвезли Марию домой и возвращались к себе, в пятикомнатную дедову квартиру на Новинском бульваре, старший ошеломил младшего тем, что безапелляционно изрек:
– Женись. Тебе как раз такая нужна.
– Какая – такая?
– Твердая. Решительная. Смелая. Пронырливая. Ты ведь, братишка, извини меня, лох. Раздолбай. А она сделает из тебя человека. И познакомит с кем надо, и продвинет, и позаботится.
– Но я не люблю ее!
– И не надо! Зачем? Пусть лучше тебя любят.
– Да и она меня не любит!
– Э, брат. Ты что, думаешь, что любовь – это страсти в клочья? Любовь – это забота, стираные носки, секс без отказа, без «голова болит», вкусный борщ, наконец.
– Но она глупая!
– Кто это тебе сказал? Или ты думаешь, раз она Дали от Матисса с первого взгляда не отличит и Моне с Мане путает, так она дура? Выучиться щебетать на потеху модным салонам можно в три дня. Но у этой девушки ум иной. Природный, глубинный. Такой, что за ним не пропадешь.
– Ты думаешь? – в сомнении промолвил Ник.
– Тут даже думать нечего! Тебе, дураку, настоящая жемчужина попалась! Сапфир! Смарагд! И учти, если ты ее, свою судьбу, проворонишь – я сам на Марии женюсь! Такой перл охламону достался и пропадает ни за грош!
– Да ты женат! – со смехом отвечал младшенький.
– Ну и наплевать! Брошу свою стерву Юльку и Машку у тебя отобью, ей-ей!
Неизвестно, подействовала ли на Николая Петровича угроза старшего брата или его увещевания, да только он сделал Марии предложение. Затем они предстали пред очи будущей тещи – приемщица химчистки благословила их со слезами. Но оставалось самое главное (в понимании Николеньки): получить одобрение деда-академика и бабки, кавалерственной дамы Евгении Михайловны. С матерью-кукушкой можно было не церемониться, ограничиться телефонным разговором – она в очередной раз взялась за свою творческую карьеру. Картины Антонины Николаевны, как и все советское, временно оказались в бешеной моде на Западе, и она, истосковавшаяся по популярности, срочно пожинала плоды оной в самом аж Нью-Йорке.