Страница 5 из 11
И вот парочка предстала пред очами деда и бабки в исторической квартире на Садовом кольце: хрусталь, фамильное серебро, свечи. Бабушка взирала на девушку крайне скептически. Поджимала губы. Ну а дед-академик – нет, вот тот оказался совсем не снобом, болтал с Марией как с равной. И та отнюдь не тушевалась, рассказывала и про отпуск в деревне, и как гречневую кашу в русской печи томить, и как они с матушкой сами ремонт на кухне делали.
По итогам визита бабушка только фыркнула внуку: «Хочешь жениться – ну и женись, я-то что?» А дед, как ни странно, стал на те же струны давить, что и брательник: «Да, не красавица, не чахоточная интеллектуалка: ах, я без ума от «Соляриса»! Зато не голова, а дом советов. Умна, спокойна, преданна, ровна. Такая кровь нам нужна, не то что чахоточная Пашкина Юлька! И из тебя человека сделает. Женись!»
Раз дед сказал – быть по сему.
Подали заявку в загс. Гулять свадьбу порешили, разумеется, в ресторане, где трудилась Мария, на улице Горького, как раз переименованной к тому моменту назад в Тверскую. Да только за месяц до свадьбы однажды рано утром Маша позвонила суженому: «Николенька! У меня выкидыш!» – и плачет, плачет. Его к себе в больницу навестить не пустила – да ее и выписали в три дня. Так что он даже и сомневался потом. Вроде бы и верил – но все равно червячок точил: а не разводка ли это была, с беременностью? Не женская ли хитрость, чтобы его заполучить?
Пару раз, уже после свадьбы, спьяну спрашивал супругу напрямик. Но Маша не оправдывалась, не объяснялась. Бросала устало: думай что хочешь. Да и впрямь все что угодно передумаешь, если Аркадий только пять лет спустя родился, если жена, как знал Николай Петрович, и лечилась, чтоб вновь забеременеть, и на грязи ездила.
Однако предсказания старшего брата и деда сбылись: Мария тихой сапой взяла в свои маленькие и твердые ручки управление домом, и получалось у нее на редкость разумно. Не только в смысле провианта, чистоты, глаженых рубашек и запаха пирогов, но и более тонких и существенных материй. Для начала девушка составила с дедом заговор, который в итоге увенчался блистательным успехом. Николая выписали из барской квартиры на Новинском и подселили как супруга в однокомнатную с юной женой и тещей – зато это дало возможность претендовать на кооператив. Деньги на жилстрой выделил, конечно, в основном Николай Петрович Кирсанов-старший, но и у тещеньки с Машенькой набралось полторы тысячи накоплений. В итоге молодые супруги стали собственниками прекрасной трехкомнатной квартиры в ЖСК архитекторов – в кирпичном доме, в Архитектурном переулке, почти в самом центре Москвы, неподалеку от Грохольского переулка, Садовой и проспекта Мира. И этот дом оказался одним из последних кооперативов советского времени – молодожены впрыгнули, можно сказать, в последний вагон. Беспроцентную ипотеку за квартиру, десять тысяч рублей, должны были платить в течение двадцати пяти лет – но гайдаровские реформы и безудержная инфляция не только сбережения людей превратили в труху, они ведь еще и все долги обнулили. В итоге десять тысяч, которые при Советах казались непомерной суммой, Мария выплатила разом, чохом, когда за эти деньги можно было купить разве что батон белого нарезного.
Пока кооператив строился, сперва проживали на съемной квартире – деньгами на аренду опять-таки вспомоществовал дед. Но вскоре случилась страшная трагедия (для Марии) и неприятная история (для Николая Петровича). У тещеньки, Огузковой-старшей, диагностировали рак. Как это часто бывает у простых людей, тянущих свою лямку и не озабоченных собственным здоровьем и диагностикой, впервые к врачам она постучалась, когда болезнь приобрела фатальную четвертую стадию. Несмотря на лучших докторов и лекарства (организовывала, естественно, Машенька, но и дед Кирсанов помогал), за семь месяцев теща угасла. Похоронили, от съемной квартиры отказались, перекантовывались, пока возводится кооператив, в однушке близ Ботанического. Зато потом, когда настала пора въезжать в трешку в Архитектурном переулке, Мария провернула еще одну операцию: нашла желающих разъехаться, добавила к той самой новой квартире освободившуюся материну однокомнатную – и стала обладательницей прекрасной, роскошной пятикомнатной квартиры с двумя ванными в том же самом «архитекторском» доме!
Меж тем спустили красный флаг над Кремлем. Взамен взвился революционный трехцветный штандарт. Парадигма благополучного существования менялась. В момент повсюду по Москве выросли уродливые железные ларьки, в магазинах появились продукты, включая никогда не виданные ранее в Отечестве йогурты и омары. Но вот цены! Раньше, при социализме, деньги ничего не значили, гораздо важнее был доступ к кормушке и связи. Теперь же деньги понадобились всем, и непонятно было, где их брать.
Николенька как раз заканчивал Художественный институт. В прежних, социалистических, представлениях видел он себя уже довольно обеспеченным человеком. Его ценили за быстрое, легкое перо. Он подвизался в студии молодых карикатуристов при «Московском комсомольце», печатал карикатуры в «Крокодиле», иной раз и заказ на иллюстрирование книг удавалось добыть, даже и самых денежных – детских. Но с наступлением капитализма все как-то стало линять. Гонорары задерживали, а когда они приходили, инфляция успевала превратить их в пыль. Книги стали печатать вообще без иллюстраций, голый слепой текст. Конечно, материальное ухудшение не случилось обвалом. Состояние полуработы-полузаработка длилось год, полтора, два – девяносто второй, девяносто третий годы. То что-то обламывалось, открывались новые рынки, например рекламный, то пару месяцев Николай сидел без копейки. Но и Мария продолжала трудиться, притаскивала из ресторана, как говорили в их общепитовской среде, «трофеи»: недовложенные в порции, сэкономленные продукты. Хотя и с этим становилось туже: новая дирекция наняла охрану, которая шмонала на выходе поваров и их сумки. Блистательная квартира в Архитектурном переулке стояла практически пустая: спали на старом диване, привезенном с дедовой дачи, приводили себя в порядок перед крохотным настольным зеркальцем.
В верном направлении Николая подтолкнула опять-таки Мария. Она, молодая да ранняя, еще с советских времен шуршала – дружила с нужными людьми, жила по принципу «ты – мне, я – тебе». За ласковое обслуживание в ресторане, свежие да полные порции можно было и с зубным врачом закорешиться, и с товароведом обувного магазина, и с директором типографии. В новые, капиталистические, времена эти люди никуда не делись, а иные круто взялись расти и жиреть во всех смыслах этих слов. Через них Мария и стала своего Николая двигать. А он ведь никакой работы не чурался – не мог только ее раздобыть для себя, работу.
Сначала Машка его с дагестанцем свела, который свой ресторан на Пролетарке открывал. Тот заказал (говоря сегодняшним языком) дизайн-проект. Тогда это называлось «помоги мне здесь все оформить».
– Пусть тут по стенам, – обрисовывал ему техзадание Мансур, – голые женщины раздеваются…
– Как же они могут раздеваться, если они голые?
– Ты тут мне не умничай, давай маши кисточкой.
И Николай оформил ресторан Мансура. А потом еще ему и подмосковный особняк.
И получил в результате толстую долларовую «котлету» – расчеты тогда, в начальных девяностых, велись, разумеется, черным налом да в СКВ.
Для вновь возникшего банка Ник (опять-таки по наводке супруги) делал рекламные баннеры, а потом годовой отчет.
Ректор частного вуза заказал ему портреты своей жены и дочери, а потом и самого себя.
И пошло-поехало. Буквально в каких-то три года, от расстрела Белого дома до вторых перевыборов Ельцина, с девяносто третьего по девяносто шестой, Кирсанов-внук сильно приподнялся. А потом еще на предвыборной кампании «Голосуй или проиграешь» заработал – и на плакатах, и на оформлении гастролей. Тогда на выборах платили, вообще бабки не считая – таскали, как известно, коробками из-под ксерокса.
А потом и родная матерь из Америки подтянулась на подмогу – у нее как раз очередной период просветления наступил. Стала за океаном полотна сына впаривать, выставку ему в Нью-Йорке устроила.