Страница 19 из 29
Некоторые путешественники, на наш взгляд, несколько идеализируют суд казиев, полагая, что они были «стеснены шариатом-законом, освященным для каждого мусульманина», и отмечают, что те не были пристрастны при рассмотрении дел даже с участием иноверцев [Архипов, 1884, с. 210; Бернс, 1848, с. 407]. Однако формальное следование принципам мусульманского права отнюдь не препятствовало казиям, подобно светским властям, брать взятки, принимать решения в пользу своих знакомых или просто влиятельных лиц.
В связи с этим высокий духовный авторитет казиев отнюдь не всегда означал, что они пользовались доверием населения, и все их решения беспрекословно одобрялись. П.М. Лессар, русский политический агент в Бухаре, отмечал, что верховный судья эмирата, кази-калян Мулла Мир-Бадр ад-Дин Садр, критиковался народом за поборы и предвзятые решения, в том числе даже в пользу «неверных» – богатых индусов-ростовщиков. Аналогичным образом относилось население Бухары и к совету муфтиев при этом верховном судье [Лессар, 2002, с. 103]. Подобной репутацией обладали не только представители высшего звена мусульманской судебной системы, находившиеся на виду, но и местные казии. Так, А.В. Нечаев вспоминал, как в одном из селений местный богач-бай жаловался ему на продажность не только беков, но и казиев [Нечаев, 1914, с. 47].
Содействие казиям оказывали другие представители мусульманской правоохранительной системы – вышеупомянутые раисы, основной функцией которых был надзор за тем, чтобы мусульмане неукоснительно соблюдали все предписания шариата. Как правило, их было в регионе столько же, сколько и казиев [Мейендорф, 1975, с. 132; Энпе, с. 177; Curtis, 1911, p. 159][59]. Мелкие религиозные проступки (пропуск молитвы, курение табака и проч.) раис мог сам рассмотреть и определить за них наказание в виде штрафа (который он взимал сам), ударов плетью или палками (которые тут же исполняли его помощники) [Кун, 1880, с. 229]. В случае же совершения более серьезных преступлений раис являлся не более чем «следователем», в задачу которого входило собрать сведения о нарушении, задержать преступника и поместить его под арест до суда, который осуществлял уже казий.
Будущих мусульманских «юристов» готовили в медресе. П.И Демезон, побывавший в Бухаре в 1833 г., сообщает, что в то время изучался лишь один небольшой правовой учебный курс в рамках богословия – на основе труда «Фурани фикх» («Начала юриспруденции») Убайдуллы б. Таджи Шарие [Демезон, 1983, с. 45]. Дипломат М.Н. Никольский, живший в Бухаре в начале XX в., отмечал, что при медресе уже существовали целые «богословско-юридические факультеты» («шарие»). На них студентов обучали тафсиру (толкованию Корана), хадисам (изречениям пророка Мухаммада), фикху (правовой доктрине), усул ал-фикху (правовой методологии) и шариату как законоведению в целом. Но при этом основным методом изучения мусульманского права, как и многие века назад, оставалось зазубривание Корана и других священных текстов, что отражало устаревание и консерватизм юридического образования в Бухаре [Никольский, 1903, с. 38–41].
Более того, путешественники отмечают, что чем дальше регион находился от самой Бухары, тем меньше было в нем влияние мусульманских судей [Вамбери, 2003, с. 179–180]. Несомненно, это является еще одним свидетельством в пользу длительного сохранения в Бухарском эмирате тюрко-монгольских традиций, в соответствии с которыми основная законодательная и судебная власть находилась в руках монархов и назначавшихся ими чиновников разного уровня, а не мусульманского духовенства, как в странах «классического ислама». Поэтому сообщения некоторых авторов о том, что основным законом в Бухаре являлся Коран или шариат (см., например: [Галкин, 1894б, с. 26; Ханыков, 1843, с. 179; Энпе, с. 177]), следует воспринимать критически: такова была официальная позиция властей эмирата, но практика от нее сильно отличалась.
Считаем целесообразным отдельно проанализировать сведения путешественников о бухарских тюрьмах, которые для многих из иностранных очевидцев стали настоящим символом бухарской отсталости, жестокости и деспотизма. В самом деле, эти места заключения не менялись в течение веков, поэтому неудивительно, что многие иностранцы желали воочию увидеть этот яркий пример средневековой дикости и, конечно же, описывали свои впечатления – пожалуй, даже более ярко и экспрессивно, чем другие увиденные ими объекты и явления.
Практически в каждом городе была тюрьма, а в некоторых даже две и более. При этом одна считалась местом «предварительного заключения», другая же предназначалась для тех, кого уже приговаривали отбывать наказания.
Первая располагалась при дворце правителя, рядом с канцелярией, и представляла собой чаще всего тесное однокомнатное помещение либо с решетками, либо вообще без окон [Демезон, 1983, с. 58; Татаринов, 1867, с. 63–64, 70]. Из этой тюрьмы можно было как выйти на свободу, так и отправиться в другую, более страшную тюрьму, и даже распроститься с жизнью: именно в такой камере устраняли неугодных эмиру сановников и других лиц, казнь которых он не желал делать публичной [Стремоухов, 1875, с. 684]. Условия в такой тюрьме («бархане») были весьма тяжелыми: как вспоминал торговец В.П. Батурин, проведший в ней около месяца, не только сырость, смрад и темнота, но и в особенности неопределенность своего положения тяжело сказывались на физическом и психическом здоровье заключенных [Шустов, 1870, с. 205].
Вторая тюрьма – уже для приговоренных преступников – называлась зинданом, и заключенные в ней содержались в еще более тяжелых условиях. Как правило, это было тесное помещение, в котором узников заключали в колодки или сковывали одной цепью, такой короткой, что могли вставать, садиться, ложиться или наклоняться только все вместе, а на ночь их еще и приковывали к бревну. Пол тюрьмы был устлан гнилой соломой. На улицу заключенных не выводили даже для отправления «естественных надобностей», для этих целей в середине камеры располагалось отверстие [Варыгин, 1916, с. 797; Рок-Тен, б, с. 57; Семенов, 1902, с. 980]. Приговоренные к пожизненному заключению помещались в подземные этажи зиндана, куда их спускали на специальных блоках, свет туда не попадал, было множество инфекций, и о заключенных никто не заботился – лишь в виде особой милости родственникам разрешалось передавать им еду [Варыгин, 1916, с. 797; Стремоухов, 1875, с. 684].
Наконец, самым ужасным местом, судя по описаниям путешественников, являлась разновидность второй тюрьмы, в народе получившая название «Бит-хана» («Блошиная яма»), или «Кене-хана» («Клоповник»), потому что в ней в обилии водились разнообразные насекомые вплоть до ядовитых пауков и скорпионов. И хотя туда часто помещали преступников, приговоренных к пожизненному заключению, были случаи, когда эти насекомые буквально заживо заедали узников за 2–3 дня [Демезон, 1983, с. 58]. Иногда заключенные выживали, но лучше им от этого не было: Н.П. Стремоухов описывает случай, когда эмир заподозрил одного бека в утаивании налогов, вызвал его к себе вместе с сыном и приказал отца навечно заточить в зиндан, а юношу, который вообще не имел никакого отношения к делам отца, бросить в «Клоповник», где тот через несколько дней сошел с ума [Стремоухов, 1875, с. 683].
Начальником тюрем и, соответственно, главой всех тюремщиков являлся вышеупомянутый миршаб [Ханыков, 1844, с. 10]. Тюремщики за свою деятельность ничего не получали, но имели несколько источников дохода, получая взятки и подарки от родственников заключенных за облегчение их содержания, за передачу им еды и проч., кроме того, они могли отбирать вещи у самих заключенных. Также они получали взятки от продавцов хлеба рядом с тюрьмой, которые специально располагали здесь свои лавки, чтобы родственники узников, сердобольные горожане или путешественники могли купить еды для заключенных. Кроме того, существовали специальные сборы в пользу тюремщиков – за заковывание узников в цепи или колодки и в пользу беков, амлякдаров и казиев – «за беспокойство» [Васильчиков, 2002, с. 67–68; Рок-Тен, б, с. 57–58].
59
В некоторых мелких бекствах не было не только казиев, но и раисов, и их функции выполняли сами беки [Гаевский, 1924, с. 60].