На пересечении

За происходящим на улице весельем наблюдал еще один человек. Он спрятался за углом дома, решив выйти только тогда, когда пьяная компания отправится восвояси. Колокольчик не хотел, чтобы ему досталось из-за бестолкового отпрыска Амбридии Бокл, но в то же время бард был недостаточно бессовестным, чтобы оставить его на произвол судьбы. В этот момент мужчина проклинал себя за идиотскую идею сократить путь до «Подковы», пройдя по этой злополучной улице. Колокольчик сейчас мог сидеть в уютном трактире в обнимку с грудастой девкой и петь ей слащавую песенку, а не подпирать спиной стену дома, от которого разило помоями и мочой.

Наконец спустя еще какое-то время развлечение юношей перестало рыпаться, и те удалились прочь, весело хохоча над тем, как мерзко визжала пойманная ими «свинья». Они знали, что Корше не был мужеложцем хотя бы потому, что он вообще ни разу ни с кем не был замечен, кроме своей матери. Однако увиденная на празднике сценка показалась юношам настолько увлекательной, что срочно захотелось этого самого мужеложца придумать.

Корше едва держался на ногах, когда Колокольчик дотащил его до дома Эристеля. Опустив его на крыльцо, бард постучал в дверь и мысленно выругался. Не так он планировал провести остаток этой ночи.

Северянин открыл не сразу, но было видно, что он не спал. Взгляд его был острым и пристальным, почти настороженным, а лицо в тусклом свете лампы казалось каким-то неприятным.

– Послушай, лекарь, –  выпалил бард, не желая тратить время на приветствия. – Не я его избил, не я ему близкий, поэтому денег за него платить не буду! Хочешь, оставь его на крыльце, это уже на твоей совести. Я больше о нем думать не желаю!

С этими словами Колокольчик развернулся на каблуках и стремительно направился прочь. Он не позволил себе даже оглянуться, чтобы не увидеть, если лекарь все-таки решит закрыть дверь.

Скорчившись на крыльце, Корше обратил к беловолосому мужчине изможденное лицо и с трудом выдавил из себя:

– Я домой пойду... Матушка рассердится.

С минуту Эристель молча смотрел на комок боли, который еще несколько часов назад назывался человеком. Нечто болезненно тощее и окровавленное таращилось на него большими затравленными глазами, точно косуля, которую чудом не загрызли насмерть. Затем Лекарь перевел взгляд на удаляющегося барда, после чего, еще немного поколебавшись, обернулся куда-то в темноту своей прихожей и тихо произнес: