Страница 7 из 8
Не лучший пример в этом отношении представляет и Демосфен, чьи речи также изобилуют примерами искажения и тенденциозной трактовки событий, а также откровенной манипуляции вниманием слушателей. Классическим примером последней выступает его знаменитая речь «За Ктесифонта о венке», в которой он мастерски переключает внимание судей с явного нарушения закона на отрицательные качества своего оппонента и собственные политические заслуги.
Следует помнить, однако, что авторов той эпохи нельзя оценивать с позиций наших дней. Демократическая система управления древнегреческими полисами предполагала, что информация о состоянии дел в государстве в равной степени доступна любому желающему, а кроме того, скорость её распространения в пределах города была такова, что выступающий едва ли мог сообщить новость, уже не ставшую к тому моменту всеобщим достоянием[9]. Поэтому слушатели ожидали от оратора не новых фактов, а их интерпретации, доверие к которой полностью зависело от уважения к личности говорящего.
Целая эпоха отделяет Демосфена от другой вершины античного красноречия – Марка Туллия Цицерона. В эпоху эллинизма, как её принято называть, происходят глубокие изменения в социально-политической и культурной жизни греческого мира, которые повлекли за собой существенное падение роли политического красноречия. На смену этому упадку придёт новый расцвет ораторского искусства в Риме в I в. до н. э., во многом оказавшийся возможным благодаря наследию аттического красноречия.
Неудивительно, что в речах Цицерона мы находим те же особенности, что и выступлениях Демосфена. Так, одна из его наиболее знаменитых речей, «Против Катилины», знаменующих вершину политической карьеры Цицерона, не содержит практически никаких весомых улик против Катилины, и главным доказательством его преступных намерений становится порочный характер обвиняемого: «Каким позорным клеймом ещё не отмечена твоя семейная жизнь? А твои частные дела? Какого безобразного поступка не разнесла ещё твоя слава? Упустил ли ты когда случай потешить свой похотливый взор? Удержал ли руки от какого злодеяния? В каком разврате не погряз ты всем телом? Не ты ли расставлял юношам сети порочных соблазнов? А совратив кого-то, не ты ли вкладывал ему в руки дерзостный меч? Не ты ли поощрял в нём самые низкие страсти? И во всяких его похождениях не ты ли шёл впереди, освещая дорогу?» [60, VI, 13][10].
Политические выступления Демосфена и Цицерона, несомненно, представляли собой пример «целенаправленного распространения в массе людей сведений, оказывающих на них идейно-психологическое воздействие, формирующих их мнения, представления, стремления, побуждающих к тем или иным действиям», в силу чего, по утверждению Е. П. Прохорова, их можно рассматривать как «яркое проявление того, что можно уже с большой определённостью назвать пражурналистской деятельностью» [42, с. 33].
Но, как мы видели выше, она плохо согласуется с одним из основополагающих требований современной журналистики о точности и достоверности распространяемой информации, из чего можно сделать вывод, что к Демосфену и Цицерону восходит своими корнями лишь одна из функций журналистики – мобилизационная. По утверждению Шадсона, она являлась основной для американской журналистики вплоть до последних десятилетий XIX в. (а в некоторых странах и дольше), после чего её сменила в качестве таковой информационная функция, истоки которой следует искать в другой области античной литературы – историографии.
«Кому же неизвестно, что первый закон истории – ни в коем случае не бояться правды; не допускать ни тени пристрастия, ни тени злобы… А характер изложения и слог должен быть ровным, плавным, со спокойной размеренностью, без всякой судебной резкости и без всяких ядовитых словечек, обычных на форуме», – отмечал Цицерон в своём трактате «Об ораторе» [59, 77, 15, 62–64].
Естественно, как и в случае с речами ораторов, далеко не все произведения древних историков отвечали этому требованию, в связи с чем в античной историографии выделяют два направления: риторическое и исследовательское.
Для риторической историографии характерно продолжение традиций эпидейктического, т. е. торжественного красноречия. Её первопроходцами выступили два ученика Иоскрата, Эфор и Феопомп, ставившие своей целью похвалу добродетели и порицание тех, кто этого заслуживает. Во времена Древнего Рима это направление достигнет своего пика в творчестве так называемых младших анналистов, для которых, по утверждению С. Л. Утченко, «история превращается в раздел риторики и в орудие политической борьбы» [52, с. 228].
Второе, исследовательское направление историографии представлено такими совершенно разными, на первый взгляд, авторами, как Геродот, Фукидид, Полибий, которых тем не менее объединяет «подход, в рамках которого история понималась не как сухое, чисто описательное изложение фактов, а обязательно как исследование» [47, с. 183]. Само слово «история», использованное Геродотом в качестве названия для своего труда, в переводе с древнегреческого означает «изыскание» [49, с. 167]. Его цель заключается в том, «чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров не остались в безвестности, в особенности же то, почему они вели войны друг с другом» [13, I].
Известный швейцарский журналист Жан Виллен рассмотрел в Геродоте отца не только истории, но и современного репортажа, «ибо для него “историчное” большей частью имело значение… лишь постольку, поскольку оно могло способствовать лучшему пониманию времени, в котором он жил, для которого он писал и которое к тому же было столь увлекательным, волнующим и исторически великим. Его внимание привлекала к себе современность, подвижная, каждый день приносившая неслыханные новости, ошеломлявшая событиями и открытиями. Её-то Геродот и стремился исследовать, дописать, сделать понятной. И не случайно, когда дело касалось его текстов, он с особой силой подчёркивал свою роль очевидца, он всегда и неизменно всем своим авторитетом подтверждал достоверность положений и событий, им излагаемых» [11, с. 75].
И всё же Геродот являлся представителем архаической традиции греческой историографии, «рационализм его не идёт дальше скептического отношения к некоторым грубым представлениям народной веры… Он верит в сны и оракулы. Божественное возмездие за неправду и “чрезмерность”, зависть богов к человеческому счастью – всё это представляется Геродоту реальными силами истории» [49, с. 75]. Кроме того, его история достаточно полифонична: в своём повествовании он уделяет довольно много внимания вопросам географии, этнографии, культуры и даже менталитета описываемых народов.
Полной противоположностью Геродоту во многих отношениях выступает его младший современник Фукидид. В отличие от предшественников, писавших преимущественно о прошлом, его побудило взяться за перо осознание исторической значимости не прошлых, а современных ему событий: «Приступил же он к своему труду тотчас после начала военных действий, предвидя, что война эта будет важной и наиболее достопримечательной из всех, бывших дотоле» [54, с. 5]. При этом Фукидидом движет нечто большее, чем стремление сохранить для потомков «великие и удивления достойные деяния», как в случае с Геродотом; он уверен, что написанное им может оказаться полезным тому, «кто захочет исследовать… возможность будущих событий (могущих когда-нибудь повториться по свойству человеческой природы в том же или сходном виде)» [там же, с. 14].
Если Геродот считал своим долгом «передавать все, что рассказывают», включая то, чему сам он верить не собирался [13, VII, 152], то Фукидид руководствовался прямо противоположной установкой: «Что же касается событий этой войны, то я поставил себе задачу описывать их, получая сведения не путём расспросов первого встречного и не по личному усмотрению, но изображать, с одной стороны, лишь те события, при которых мне самому довелось присутствовать, а с другой – разбирать сообщения других со всей возможной точностью» [54, с. 13].
9
В V в. до н. э., когда Афины становятся центром греческого мира (в это время там жили писатели Эсхил, Аристофан, Еврипид и Софокл, историки Геродот и Фукидид, философ Сократ, поэт Симонид, скульптор Фидий), население города составляло всего около 40 тыс. человек, а сам он занимал территорию вокруг Акрополя площадью примерно четыре квадратных километра.
10
Аналогичным образом характер обвиняемого становится одним из главных аргументов в пользу невиновности обвиняемого в другой известной речи Цицерона – «В защиту Секста Росция из Америй» [57, XIV, 39–41].