Страница 5 из 8
Тремя основными разновидностями красноречия, выделившимися в период Античности, выступали: совещательное (симбулевтическое), торжественное (эпидейктическое) и судебное.
Судебные речи являлись наиболее распространённым и приземлённым видом красноречия. Создание суда присяжных – гелиэи – стало важной частью реформ отца-основателя афинской демократии Солона. Закон предусматривал, что любой житель города должен лично отстаивать свою позицию в суде, что закономерно привело к появлению логографов – людей, занимавшихся составлением судебных речей на заказ. Это было не слишком почитаемым, зато доходным занятием, которому отдали должное многие видные ораторы древности, включая Цицерона и Демосфена. Последний даже сумел вернуть себе таким образом состояние, расхищенное недобросовестными опекунами.
Одним из наиболее известных афинских логографов считается Лисий, мастерство которого, по свидетельству историка античной литературы И. М. Тройского, заключалось в умении создать у суда благоприятное впечатление о личности говорящего, представить её в наиболее выгодном свете, сохраняя при этом всю её жизненность и естественность. Но при этом данный портрет мог быть очень далёким от действительности [49, с. 176], что становится одной из причин критического отношения к риторике со стороны Сократа. В одном из диалогов Платона он говорит, обращаясь к своему собеседнику: «В судах решительно никому нет никакого дела до истины, важна только убедительность. А она состоит в правдоподобии, на чём должен сосредоточить своё внимание тот, кто хочет произнести искусную речь. Иной раз в защитительной и обвинительной речи даже следует умолчать о том, что было в действительности, если это неправдоподобно, и говорить только о правдоподобном: оратор изо всех сил должен гнаться за правдоподобием, зачастую распрощавшись с истиной. Провести это через всю речь – вот в чём и будет состоять всё искусство» [39, с. 463].
Это критическое замечание, вложенное Платоном в уста своего учителя, является лишь одним из проявлений глубинного конфликта между софистикой и философией, закономерно вытекавшим из релятивистского подхода софистов к истине.
Риторика представляется Платону дисциплиной, лишённой собственного содержания, которой он отказывает даже в праве называться искусством: «Искусством я его не признаю – это всего лишь сноровка, – ибо, предлагая свои советы, оно не в силах разумно определить природу того, что само же предлагает, а значит, не может назвать причину каждого из своих [действий]» [40, с. 287]. Он считает её лишь «призраком одной из частей государственного искусства» [там же, с. 286], угодничеством, которое «прикидывается тем искусством, за которым укрылось, но о высшем благе нисколько не думает» [там же, с. 287].
Будь это иначе, главной задачей риторики стало бы «познать истину относительно любой вещи, о которой говоришь или пишешь; суметь определить все соответственно с этой истиной, а дав определение, знать, как дальше подразделить это на виды, вплоть до того, что не поддаётся делению. Природу души надо рассматривать точно так же, отыскивая вид речи, соответствующий каждому природному складу, и таким образом строить и упорядочивать свою речь; к сложной душе надо обращаться со сложными, разнообразными речами, а к простой душе – с простыми. Без этого невозможно искусно, насколько это позволяет природа, овладеть всем родом речей – ни теми, что предназначены учить, ни теми – что убеждать» [39, с. 468].
Как утверждает М. Л. Гаспаров, выступление Платона против риторики становится высшей точкой в противостоянии философии и риторики, вслед за чем неизбежно последовало их определённое сближение. Со стороны риторики первый шаг в этом направлении совершает Исократ.
Ученик одного из наиболее известных представителей старшего поколения софистов, Горгия из Леонтин, Исократ являлся продолжателем традиций практического красноречия. Около десяти лет своей жизни он посвятил ремеслу логографа, после чего обратился к более почётному занятию – политической деятельности. Однако, не располагая природными задатками, необходимыми для успеха на этом поприще, Исократ решил посвятить себя преподаванию красноречия.
Программу своей школы он изложил в речи «Против софистов», написанной около 390 г. до н. э. Она в равной степени направлена как против философов, обучавших добродетели, так и против тех преподавателей красноречия, которые «не придают никакого значения ни опыту, ни природным дарованиям ученика, но утверждают, что искусство красноречия они смогут передать всё равно что знание алфавита» [19, с. 284]. В противоположность первым Исократ полагает, «что вообще нет никакого такого искусства, которое могло бы привить целомудрие и справедливость людям с плохими задатками к добродетели» [там же, с. 287]; в отличие от вторых – что «способность к ораторской деятельности и ко всяким другим занятиям присуща прежде всего тем, кто одарён от природы и кто достаточно много занимался этим на практике» [там же, с. 285–286].
Обучение риторике в школе Исократа предполагало овладение всей суммой знаний, необходимой для деятельности успешного оратора, более того, оно становится средством не только образования, но и воспитания, поскольку именно занятие политическим красноречием, по убеждению Исократа, более всего могло бы побудить человека к выработке добродетели и чувства справедливости [там же, с. 287]. Понятая таким образом, риторика вступает в прямую конкуренцию с философией.
Со стороны последней первые усилия по сближению с риторикой предпринял Аристотель, попытавшийся превратить её в искусство, право называться которым не признавал за нею Платон. Аристотель посвящает риторике одноимённый труд, состоящий из трёх книг. В первой из них он рассматривает место риторики среди других наук. С его точки зрения, она выступает «как бы отраслью диалектики и той науки о нравах, которую справедливо назвать политикой» [4, с. 68], а её предназначение заключается не в том, чтобы «убеждать, но в каждом отдельном случае находить способы убеждения» [там же, с. 65].
Существует три разновидности подобных способов: «…одни из них находятся в зависимости от характера говорящего, другие – от того или иного настроения слушателя, третьи – от самой речи» [4, с. 67]. Аристотель довольно критично настроен в отношении первых двух, поскольку, с одной стороны, достижение стоящей перед оратором цели «должно быть не следствием ранее сложившегося убеждения, что говорящий обладает известными нравственными качествами, но следствием самой речи» [там же], а с другой – «не следует, возбуждая в судье гнев, зависть и сострадание, смущать его: это значило бы то же, как если бы кто-нибудь искривил ту линейку, которой ему нужно пользоваться» [там же, с. 60].
«…Всего справедливее стремиться только к тому, чтобы речь не причиняла ни печали, ни радости: справедливо сражаться оружием фактов так, чтобы всё находящееся вне области доказательства становилось излишним», – считает Аристотель [там же, с. 253]. Однако вследствие нравственной испорченности слушателя важное значение приобретают не только внеречевые средства убеждения, которые он, наряду с собственно риторическими, вынужден рассмотреть во второй книге своего труда, но и стиль речи, которому посвящена заключительная, третья книга. При этом Аристотель поступает как истинный философ, предлагая читателю не «причудливое, эклектическое, хотя и достаточно гибкое сочетание фрагментов искусства красноречия и софистики» [7, с. 828], как в случае с Исократом, а логически стройную систему, в которой всё, что возможно, подразделено «на виды, вплоть до того, что не поддаётся делению». Так, например, во второй книге Аристотель производит исчерпывающую классификацию приёмов и методов воздействия на слушателя в зависимости от их возраста, нравов и свойств.
И хотя в дальнейшем «Риторика» Аристотеля оказалась менее востребованной, чем практические наставления в области ораторского искусства, она заложила для него прочный этический и теоретический фундамент, в силу чего не утратила своего значения и до сих пор. Так, например, её основные положения становятся важным компонентом того рецепта спасения, который предлагает для журналистики в современных условиях М. Стефенс [127, р. 15–27].