Страница 6 из 14
Не скажу, что у нас в России нельзя купить что-то подобное, но вот так – свежее, по местным рецептам и очень дешево – невозможно.
Брат ткнул вилкой бледный, почти прозрачный кусочек самолетной курицы, вздохнул:
– А дуриан мы так и не попробовали. Это все ты виноват!
Курица невежливо спланировала мне на джинсы.
Алексей Ладо
Привет из Нячанга: Дольче вита, или свободу страусам!
В развлекательном парке Дольче вита, что под Нячангом, стоит побывать, особенно если вы отдыхаете с детьми.
Мы с братом поперлись туда покататься на квадроциклах. Однако впечатлили нас не они.
Начинался парк с мини-зоосада, где можно кормить с руки попугайчиков, гладить олешек, любоваться равнодушными ко всему ящерицами и змеями, фоткать разноцветных птиц.
В паре метров от маленькой пустой клетки прикрепили шест с дощечкой: «Осторожно, зверь опасен».
Где же он? Ни лев, ни медведь, даже большая собака в клетку не поместятся.
Мы подошли ближе и разглядели в уголке миниатюрную серую обезьянку с пушистыми круглыми ушками и симпатичной мордочкой, по которой расплывалось прямо-таки вселенское дружелюбие.
Я рассмеялся.
– И чем же ты опасен, зверь? – сказал брат, откусил мороженого и ткнул рожком в сетку.
Взвившись из угла ракетой, обезьяна подлетела к нам, просунула худую лапку в ячейку, схватила рожок с такой силой, что смяла в кашу, потянула и прищемила проволокой пальцы брата. Он взвизгнул и принудительно отдал лакомство.
– Ах ты!.. – брат ругался и дул на палец.
Обезьянка мило улыбалась, доедая мороженое…
Недалеко в домике обитало животное с – напротив – самым печальным выражением лица на свете. «Все суета сует. Жизнь – боль», казалось, говорил взгляд. Две черные полоски между раскосыми глазами, обведенными белым мехом, усиливали впечатление. Вытянутый нос с черной пипкой уныло свисал.
Это был знаменитый мусанг. Маленькое существо из семейства виверровых. Он сидел на дереве, по-кошачьи поджав лапки, озирался, навострив темные треугольные уши. Известен мусанг тем, что из его экскрементов добывают дорогой кофе «Копи Лувак». Ну, понятно, я на его месте тоже не радовался бы такой славе. Хотя… кто знает?
Мы оставили мусанга размышлять о бренности бытия и ушли в прохладу банановых деревьев, пальм и прочих тропических растений. Страшно парило. В паре-тройке метров воздух сгущался в синюю туманную дымку. Казалось, ее можно порезать на ломтики. Рубашки, шорты, даже соломенные шляпы отяжелели от влажности.
Вскоре заросли сменил высоченный сквозной забор, затянутый сеткой из прочной проволоки. За ним огромное, почти футбольное поле, посыпанное песком. Далеко-далеко, на противоположном конце, виднелись домики, покрытые пожелтевшим тростником. Там что-то происходило, но что – из-за дымки не разглядеть. Еще мешало странное сооружение посредине вольера, оно напомнило мне охотничий лабаз в тайге. Маленькую избушку-сруб водружают на деревянные гладкие стволы – на вид хлипкие, неустойчивые, а на деле – крепкие, надежные. Считается, что по ним медведь не залезет и не испоганит запасы. В вольере стоял похожий домик, но медведей я не видел.
Кто же живет в вольере?
Я присел на корточки, вцепился в сетку, разглядывая поле. По ту сторону забора лежала перистая куча. Она пошевелилась, на меня уставилось такое невообразимое рыло, что я от неожиданности отпрянул и уселся на мокрую траву.
«Куча» поднялась.
Какая же нелепая птица – страус!
Совершенно идиотские вылупленные очи с длинными, словно накрашенными ресницами, вытянутый, но расплющенный клюв с носопырками, тощая морщинистая шея. Тело в неопрятных черных перьях поддерживают мосластые ноги с огромными ступнями.
В отличие от «дружелюбия» обезьяны и печали мусанга, на лице (морде, рыле?) страуса царила полная глупая безмятежность.
И зачем такой высокий забор? Страус не в состоянии взлететь даже на мгновение, как курица, к примеру.
– Хочешь? – сказал брат, протягивая мне пучок травы.
Я замотал головой, осмысливая услышанное.
Пучок проплыл мимо меня и ткнулся в сетку. Страус аккуратно взял, деликатно скушал угощение и повернулся к нам спиной, напрягся.
– Он… она рожает?! – охнул я.
Из-под хвоста страуса лез и увеличивался в размерах красный кожистый мешок. Из конца хлынула струя белой жидкости.
– Не думаю, – заметил брат. Где уж нам, северянам, знать подробности страусиного оправления естественных надобностей. – Мда, орган впечатляет!
Мы оставили птицу довершать туалет, обогнули вольер.
Вот в чем дело! Тут катали людей на страусах. Ну как, людей? Женщин. Найти русского мужика весом в шестьдесят пять килограмм – проблематично.
Здесь забор был из металлических вертикальных и горизонтальных планок. Флегматичный вьетнамец в кислотно-зеленой футболке пропускал в узкую калитку желающих прокатиться дам. Мужчины стояли сзади, сжимая камеры и фотоаппараты.
Подошла очередь двух милых женщин – явно мамы и дочки.
Погонщик оглядел старшую, пригласил на весы, хотя и так было видно, что мадам не ограничивает себя в еде. На тучной фигуре раздельный купальник смотрелся, как бечевка между сардельками. Дочурка тоже была плотной, точно незрелый персик, с круглым упитанным задком в шортиках и большой грудью, едва прикрытой короткой рубашкой. Вьетнамец не стал ее взвешивать. Хм, я бы засомневался… Чего-то не так у него с глазомером.
Девушка отдала маме видеокамеру, оставила себе мобильник для селфи и лихо взлетела на металлическую перекладину с той стороны вольера.
Вьетнамец за хлипкий поводок приволок страуса с седлом на спине, поставил к забору.
Девушка запрыгнула в седло, забыв про вскинутую руку с телефоном. Ремешок футляра запутался в проволоке, и девица полуповисла, лихорадочно пытаясь одновременно освободить запястье от ремня и попу – от седла.
Страус переминался с ноги на ногу, готовый сорваться с места. Мамаша верещала. Девушка чертыхалась, без стеснения используя нецензурную лексику. Погонщик равнодушно не вмешивался. Толпа наблюдающих туристов сочувственно роптала. Ситуация становилась опасной.
Наконец наезднице удалось выпутать руку. Толпа облегченно разом выдохнула.
Девушка схватилась за перекладину на седле. Вьетнамец пнул коленом страуса под хвост, и птица полетела по загону, раскидывая песок в стороны.
Лихая наездница негармонично болталась в седле и что-то кричала. Погонщик мчался следом за голенастой «лошадью», мелькал кислотной футболкой, словно сумасшедший флажок на ножках. Мамаша запечатлевала действо на камеру.
Страус резво обогнул лабаз в центре загона, устал, зашагал, задрав к небу морщинистую серую шею, медленно, вальяжно, словно акробат на ходулях. Видимо, не шестьдесят пять кило все-таки весила туристка.
Троица была еще далеко от калитки, как вдруг кто-то в небе выплеснул на землю воду из тазика. Дождь!
Это был первый наш дождь во Вьетнаме, который и дождем-то назвать трудно. Он длился минут пять, мгновенно вымочил всех до нитки, проник до ядра планеты, расхлюстав утоптанную площадку в скользкую грязь и украсив песок загона огромными лужами.
Страус невозмутимо лег в одну из них.
Напрасно погонщик упрашивал его подняться. Страус демонстративно пил, погрузив голову в воду. При этом он очень напоминал сородича из мультика «Крылья, ноги и хвост».
Тщедушный маленький несчастный вьетнамец взгромоздил туристку себе на закорки и, согнувшись, поплелся к выходу. Девушка, кажется, и не удивилась смены «лошади». Наверняка посчитала, что так и надо.
Мамаша увлеклась съемкой, поскользнулась, шлепнулась в грязь, камера весело булькнула в луже. Она – дама, не камера, – попыталась встать, но ноги снова разъехались, и женщина опять упала. Купальник из синего стал черным.
Мы с братом не успели с галантной помощью. Ближайшие к даме туристы ринулись спасать, ступили на накатанную уже, точно хороший каток, грязь, и повалились, отчаянно цепляясь друг за друга.