Страница 38 из 43
Фольклорная литература, подобно развлекательному роману, редуцирует собранную в «Жизнеописаниях», пусть рудиментарно и выборочно, но все-таки – информацию, до образов и историй, которые возбуждают любопытство. Из немалого числа романов, которые использовали этот репертуар, возьмем в качестве примера «Ринальдо Ринальдини» (1799) Кристиана Августа Вульпиуса (1762–1827). Вульпиус возвращает свои цыганские банды обратно в леса. Как неведомое сообщество они живут по ту сторону общества людей. Когда Ринальдо с ними встречается, сразу становится ясно, что в отличие от былых бесстрашных разбойничьих банд здесь речь идет о трусливой, подлой, пресмыкающейся и коварной криминальной группе, чьи обманные маневры он, опираясь на опыт, видит насквозь.
Воровство, гадание и кража детей приписываются им как само собой разумеющиеся источники дохода. Сексуальная неразборчивость едва намечена. Контуры образа жизни цыган, которые вырисовываются в «документальных» описаниях, выполненных на основании привлеченных документов и показаний, в развлекательной литературе в районе 1800 г. вновь стираются. Остается приравнивание жизни цыган к жизни преступных группировок в том непристойном их варианте, который находится в самой низовой части шкалы разбойничьих объединений. «Сирота без отца, без матери»[579], которую выкупает у цыган Ринальдо, жалуется своему освободителю: «Ах, цыганская девчонка всегда очень несчастна! Приходится делать все подряд, ведь временами и хлебушка-то почти нет, а если тебя за воровством застигнут, вжик! И повиснешь между небом и землей»[580].
Цыган воспринимают как достойных презрения чужаков, поэтому любая мысль об улучшении ситуации считается нелепой. В развлекательной литературе того времени, в романах про разбойников и в готической новелле судьба приводит некоторых героев в их среду. Однако у большинства персонажей недостойная, потаенная жизнь цыган вызывает отторжение, и они спасаются бегством. Далекая от социальной реальности картина «культуры» нарушителей закона, существующая тайно, по ту сторону от упорядоченной цивилизации, картина, которую рисует развлекательная литература, властно входит и в повседневный дискурс, и в художественную литературу.
Но что не получает права на то, чтобы остаться в памяти? Свет просвещенного гуманизма у Лессинга (1729–1781) падает на еврея Натана, на образы цыган он не падает. Поскольку цыгане по-прежнему продолжают рассматриваться как язычники-неевропейцы и позорные преступники, предрассудки и враждебные настроения Запада по отношению к собственным низшим слоям общества и к внеевропейским культурам касаются их в неограниченной степени.
Когда Фридрих Шиллер в 1798 г. в письме к Гёте после чтения знаменитого путевого дневника Нибура и Вольная по Востоку приходит к выводу: «при всем при том какое блаженство быть рожденным в Европе»[581], то становится понятнее, почему не находится повода заниматься теми, кто в незапамятные времена пришел с Востока. Шиллер приводит два аргумента: во-первых, «живительная сила действенна в человеке только в такой маленькой части мира, а те невообразимые массы народа для человеческого усовершенствования ровным счетом ничего не значат»[582]. Из этого он делает второй вывод, который можно перенести на представление о цыганах: что «абсолютно невозможно» найти материал для эпической или же трагической поэзии среди этих народных масс или привнести в эти массы аналогичный материал[583]. Цивилизационная граница, которая как Европу отделяет от остального мира, так и рассекает собственную территорию, есть одновременно граница эстетическая. Только после перемен в эстетике и поэтике, которые призваны были расширить изобразительное пространство до произвольной величины, неевропейцы и низшие слои могут подняться до объекта изображения, достойного искусства. В XVIII в. и аргументация Шиллера приоткрывает завесу над этим фактом – несмотря на отмену сословных ограничений в театре, тесное переплетение общественной иерархии и эстетических достоинств еще почти совсем не ослабилось.
Однако роман, как и другие прозаические жанры, утверждающиеся в европейской литературе XVIII в., благодаря своей панорамной широте предоставляет разнообразные возможности, чтобы представить периферийные фигуры и наделить их нарративной весомостью. В этом жанре, который к 1800 г. уже превращается в массовую литературу, чаще всего и всплывают персонажи-цыгане, не в последнюю очередь благодаря традициям плутовского романа. Но вы напрасно будете искать среди них характеры, наделенные индивидуальностью, обладающие оформленными действиями, чувствами и мыслями, собственной полно освещенной судьбой. И «Хвала цыганам» (1757) Фридриха фон Хагедорна (1708–1754) довольствуется проекциями на воображаемый коллектив цыган. В финальной строфе он возвышает их предполагаемый образ жизни до метафоры национальной раздробленности, а также духовной и социальной дезориентированности своей собственной страны:
В пьесе Якоба Михаэля Ленца (1751–1792) «Турецкая рабыня»[585](написана в 1774 г.), представляющей собой переработку пьесы Плавта, цыганка Фейда не обладает даже обязательным для цыганок даром прорицательницы. Как комедийный типаж комической старухи, которая страстно предается пьянству, она попадает в подозрительную компанию бесчестных и аморальных обманщиков, к которой принадлежат «Хирцель, богатый еврей» и циничный хозяин борделя, который когда-то купил «турецкую рабыню» Селиму у другой цыганки и теперь собирается выгодно перепродать ее дальше некоему офицеру в отставке.
«Лесные люди»: дикари, которых не приручить
В пьесе Гёте «Гётц фон Берлихинген с железной рукой» (1773) в сцене в замке Ягдтхаузен герой Гётц поучает Карла, «своего сыночка», что бедным рыцарям приходится «совершать конные набеги», чтобы насилием восстанавливать справедливость и таким образом совершенно между прочим поддерживать свое существование. Когда Элизабет спрашивает своего сына Карла, которого Гётц слегка балует: «Разве ты не поедешь с ними?»[586], тот испуганно отметает эту идею: «Нет! Тогда нужно будет ехать через густой-прегустой лес, а в нем цыгане и ведьмы»[587]. То, что предстает здесь порождением фантазии и по-детски наивным древним страхом перед магическими местами и силами, преподносится зрителям в V акте, в сцене «Ночь. Дремучий лес», где Гётц, убегая от имперских войск, попадает в «цыганский лагерь», как социальная реальность времени. Начиная с систематических преследований в XVI в. и вплоть до XIX столетия, цыгане считаются «лесными людьми»[588] Европы, которые делят недоступное и непроходимое пространство с разбойниками или маргинализированными людьми вроде угольщиков и ведьм. В «Гётце…» они также описаны как обитатели земляных пещер, находящиеся на уровне развития охотников и собирателей, когда, например «цыганская мать» дает своей дочери указание: «Почини соломенную крышу над ямой», а сын комментирует ужин: «Хомяк, мамаша. Вот! И две полевые мыши»[589]. В ранний период Нового времени лишь немногие транспортные пути пересекали большие лесные массивы Центральной Европы. Охотничьи развлечения землевладельцев-дворян постоянно описываются в литературе как опасное вторжение, как только в пылу погони пересекается пограничная линия. По ту сторону от территории, контролируемой с помощью хозяйственной деятельности хотя бы днем, находится «глухой лес», враждебная, нецивилизованная территория: антиместо, где от собственной культуры ожидается совсем неведомое. Это антиместо характеризуется нехватками разного рода: отсутствием надежных семейных структур, сословных иерархий, религии, управления и т. д. Но все это воспринимается также и как беспорядок, поскольку антиместо находится вне сферы досягаемости со стороны правителей и вне социального контроля, характерного для сельских общин и обнесенных стенами городов. Так, например, Гёте в исторической ретроспективе на французскую революцию и наполеоновские войны толкует цыган как символическое воплощение общественного хаоса, когда он в «Маскарадном шестваии» (1818) заставляет их шагать по лицам города-резиденции Веймара в одном строю с литературными героями из некоторых его драм и также драм Фридриха Шиллера в исполнении дам и господ из веймарского общества: «Шагает Гётц фон Берлихинген… показывается сельский люд, приверженный простым радостям жизни в самые нелегкие времена, и, с другой стороны, цыгане, чтобы намекнуть на расшатывание законов»[590].
579
[Vulpius 1980:45].
580
[Ibid.: 47].
581
[Goethe, Schiller 1966: 555].
582
[Ibid.].
583
[Ibid.].
584
«Lob der Zigeuner», в: [Hagedorn 1968: 56].
585
«Die Türkensklavin», в: [Lenz 1992: 255–286].
586
«Götz von Berlichingen», в: [Goethe 1963: 159].
587
[Ibid.].
588
Max von Schenkendorf: «Die silberne Hochzeit bei den Zigeunern», в: [Czygan 1912: 209].
589
«Götz von Berlichingen», в: [Goethe 1963: 255].
590
«Maskenzug», в: [Goethe 1968: 605].