Страница 37 из 43
Поскольку аргументация автора, невзирая на все его сомнения и оговорки, приводит к концепции упорядочения жизни и интеграции по меньшей мере для тех цыган, которые не могут быть причислены к «вредным исчадиям человечества», то свободная от грубости и фальши остальной их жизни внутрисемейная солидарность образует, по его мнению, зародыш будущего исправления. Зародыш, конечно, слабый, как и тот факт, что «сегодняшние цыгане», по свидетельству самого Ханникеля, больше не владеют никакими магическими способностями и якобы «полностью отказались от тех свойственных им в былые времена проявлений жестокости, когда они заживо закапывали в землю своих пожилых родителей и дедушек с бабушками, если те не могли больше кочевать вместе с ними»[564].
Следующее за сообщением о вскрытии трупа описание обезображивания одного из основных членов банды, напоминающее нам о кровавой казни «предателя» Картушем, добавляет еще один вывод:
«Ханникель, который все еще сидел верхом на Тони или лежал, от всего того жестокого, что он причинил ему, не мог более шевелиться, как будто наслаждался его окровавленным видом. Он считал для себя позором быть наиболее человечным среди всех нелюдей. Поэтому он полез в карман, вынул свой нож, чтобы исполнить давно задуманное сатанинское намерение, и – вырезал уже столь сильно изуродованному и замученному Тони нос вместе со всей задней стенкой и верхней губой», и в это же время «Дитерлен, двенадцатилетний страшно злобный сынишка Ханникеля, тут же вылил на его раны полную шляпу жижи, почерпнутой из ближней лужи с нечистотами, что причинило ему, как потом успел сказать сам Тони, самые невероятные страдания»[565].
В этом эпизоде цыгане-преступники воплощают собой другую сторону того общества, которое мыслит себя основанным и действующим на принципах разума. Чудовищность их деяний фокусирует внимание на том, что у них отсутствует нечто, составляющее суть человека. Их существование должен прекратить эшафот. Покаяние и обращение перед лицом смерти, как рассказывает нам опять-таки литература о разбойниках, пробуждает надежду на милость Господню. Для автора «Ханникеля» одобряемая им заведомо казнь «цыганской банды» не представляет собой триумфа гражданской власти над посягнувшими на нее. Он видит в этой казни симптом недостаточного общественного контроля и отсутствия эффективности работы интегрирующих и ответственных инстанций:
Итак, если они полностью предоставлены сами себе, ни к какому занимающему разум и тело делу не приучены; ни с какими религиозными понятиями не ознакомлены и не просвещены; заражены своими родителями и дедами, которые во всякое время на них кричат, отравлены дурными примерами, обличены уже самим цветом своего лица, лишены всех средств, никаким человеческим другом не поддержаны сострадательно и не наняты на работу, на ночлег часто не получающие ради Христа даже соломенную подстилку для скота – как легко было возможно в таких обстоятельствах, что данная им Творцом изначально искра добра постепенно угасала, что их суденышко, без руля и ветрил, разбилось об опасный утес, и – затонуло в волнах![566]
Жизнь и деяния Ханникеля, его сообщников, подруг и потомков легитимизируют планомерное вмешательство властей в воспитание и образ жизни всех тех подданных, которые не в состоянии помочь себе сами. Их судьба, с точки зрения автора, предполагает смену политических ориентиров: от преследования и наказания к надзору и дисциплине. Всего лишь двадцатью годами раньше Юстус Мезер в качестве сатирического ответа в стиле Свифта на соревнующиеся в жестокости друг с другом идеи «по искоренению воровских банд» предложил заблаговременно отрезать ворам обе ноги[567]. Если на место территориального изгнания, изоляции и жестоких наказаний должна прийти тесная клетка государственного контроля, то, наверное, по отношению к подвижному цыганскому народу этого можно достигнуть только с помощью принудительных поселений и принудительной ассимиляции. В систематическом режиме эту политику проводят в Австрии Мария Терезия (1717–1780) и Иосиф II (1741–1780). Будучи в качестве сельскохозяйственных рабочих представителями низшей ступени общественной иерархии, они, тем не менее, обязаны принадлежать к общественному организму.
Предложения по облагораживанию цыган и причащению их к цивилизации, звучащие в последней трети XVIII в., наталкиваются на большой скепсис большинства из тех, кто считает себя знатоками их истории и национального характера. За столетие до расистских теорий о прирожденной и наследуемой склонности к преступлениям этим скептикам приходится заново обосновывать этнически ту аргументацию, которая на протяжении XVIII в. приводит к идентифицированию существования цыган и преступности, – и все для того, чтобы доказать тщетность усилий по созданию просветительских проектов интеграции. В качестве реплики на выраженную в «Ханникеле» идею о том, что Творец и в цыган вдохнул «искру добра», автор некоего сочинения под названием «Жульничество и нищенство в Швабии по документам и другим надежным источникам» шестью годами позже рассказывает историю жизни сына Ханникеля – Дитерле, который в двенадцатилетнем возрасте садистски полил нечистотами раны жертвы, убиваемой его отцом. После казни «банды» в Зульце он оказывается в сиротском приюте, откуда через год бежит, чтобы стать «в высшей степени опасным и отважным разбойником»[568]. И Тони, тогдашняя жертва, в детстве, после казни отца «воспитанный со всей тщательностью»[569], освоил ремесло сапожника и работал монастырским сапожником, так что в случае, если бы он осел, ему было бы «обеспечено право городского жителя и мастера в Ротвайле».[570] Однако цыганский народный характер, проникнутый беспокойством и подвижностью, оказался сильнее, чем перспектива буржуазной жизни.
Цыган проснулся в нем, и он убежал в Пруссию вместе с одной цыганкой, избил ее, поскольку она забеременела, до смерти, потом снюхался с другой, ее тоже вскоре прогнал и, наконец, увел у Венцеля его Мантуа, за что поплатился жизнью[571].
Еще в год казни Ханникеля распространившаяся уличная баллада «Песня для народа»[572] не содержит рефлексии по поводу возможностей и границ ассимиляции цыган, хотя она, вполне возможно, написана тем же автором. Колченогие стишки ярко, в плакатной манере, подчеркивают то, что должно запечатлеться в памяти: возбуждающая ужас фигура преступника («Мужчина лет сорока пяти, / Костью мощный, низкий, с диким взором, / С залысинами, с черной бородой и волосами, / И крашеный – вот облик Ханникеля»[573]), его происхождение («Цыганского семени побег, / Обездоленный в родительских руках»[574], его аморальный образ жизни («А еще он с тремя сожительницами / спаривался без церковного благословения; / Он с ними отпрысков зачал / По голове и сердцу – плоть от плоти его»[575]), жестокость преступлений («И нос, и верхнюю губу – / Вот дикость!! Он ему с жестокостью отрезал»[576] и восхищение его безбрежно преувеличенными организаторскими способностями («Повелевал с невиданной отвагой, / Он четырьмя сотнями бандитов как главарь»[577]). Не без злорадства и с антисемитским подтекстом баллада подробно описывает налет Ханникеля на еврейских торговцев и купцов. Заключительная картина, по законам жанра, описывает место казни: «Свершилось, и Ханникель наш последний раз на сцене / Вновь видит братьев он своих / Повешенными, и умирает он со страшной миной / Как генерал цыганский он для них»[578].
564
[Ibid.: 119]. Этот обычай тоже якобы «древнеегипетского» происхождения. Утверждение, будто бы они заживо погребали людей, ставших для них обузой, проникает в европейскую прозу XIX и XX вв. через народные сказания. См.: [Peter 1978: 134 ff.].
565
[Anonym о. J.b: 75 ff.]. Об этом в общих чертах: [Groebner 2003].
566
[Anonym о. J.b: 18].
567
«Vorschlag zur Ausrottung der Diebesbanden», в: [Möser 1955/56: 100].
568
[[Schöll] 1793:602].
569
[Ibid.].
570
[Ibid.: 602 ff.].
571
[Ibid.: 602].
572
[[Wittich] 1787].
573
[Ibid.: 3].
574
[Ibid.].
575
[Ibid.: 4].
576
[Ibid.: 14].
577
[Ibid.: 4].
578
[Ibid.: 16].