Страница 39 из 43
Как же может состояться встреча, если принимать во внимание наличие границ, которые в собственной стране маркируют то, что следует считать цивилизацией, не только в этническом и социальном аспектах, но и топографически? В литературе XVIII в. встреча по большей части инсценирована как случайная. Цыгане считаются кочевниками, и, будучи кочевниками, именно они своим внезапным появлением и исчезновением определяют место, время и продолжительность встречи. Поэтому и невозможно увидеть, как они живут.
Беглое знакомство возможно только, когда герой натыкается на цыганский лагерь – по большей части это происходит темной ночью, при неверном свете костра и сопровождается необычным пением. В течение XVIII в. формируются три сценария встречи, которые различным образом обозначают местную цивилизационную границу. Чаще всего соблюдается пространственная дистанция. Цыганский лагерь издали представляет собой картину дикой, исконной жизни в природе до всякой цивилизации. Во втором варианте встреча оборачивается опасной коллизией. Цыгане в этом случае предстают как бродячие мародеры, которые кичатся в лагере своей добычей и к тому же грабят прохожих. Наконец, согласно третьей версии, цыганский лагерь изображен как спасительное прибежище. Здесь пришельцы находят архаичное, действующее по законам гостеприимства человеческое сообщество.
В романе Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера» (1795/96) возможность встречи, по-видимому, описана сквозь призму сформулированной Руссо идеи возврата испорченного цивилизацией человеческого общества к жизни в согласии с природой, когда Вильгельм Мейстер и его друзья в непонятной ситуации во время войны вынуждены бежать[591]. Уйдя от цивилизации, они разбивают лагерь в лесу, в идиллическом месте. Жизнь в природе укрепляет их общинное чувство и представляется средством, которое «очищает любую душу»[592]. Положительный опыт увязывается с топографией, с «лесными людьми» и их образом жизни:
Можно позавидовать охотникам, угольщикам и дровосекам, тем людям, чья профессия привязана к этим счастливым местам обитания; однако самого большого восхищения заслужило гостеприимство одного цыганского табора. Вызывали зависть эти удивительные люди, которые в блаженные часы досуга имеют право насладиться всеми причудливыми прелестями природы; если удавалось хоть немного походить на них, все испытывали радость[593].
Ощущаемая близость – плод воображаемого единения группы художников, считавших себя вне правил. Описание упомянутого антуража возвышается до примечательной формы позитивного самоочуждения. «Их странные наряды, а также кое-какие предметы вооружения придавали ей [группе цыган] чуждый облик[594]. Однако метаморфоза не остается свободной от инсценирующих или театральных моментов, лесной идиллии грозит превращение в театральную кулису. Воображаемая смена идентичности находит и свой языковой резонанс, когда, словно у «диких», звучат обороты речи вроде «небольшая банда» или Вильгельма называют «своим предводителем»[595]. Но еще в момент кульминации общинности в созданном своими силами цыганском лагере рассказчик намекает на иллюзионизм ситуации, говоря о «безумии момента»[596]. Но затем идиллия мгновенно превращается в ужас, когда банда разбойников – были ли это цыгане, так и остается под вопросом – нападает на героев и грабит их. Если что-то и остается, так это общинное чувство, которое выражается в героическом сопротивлении, организованном женщинами, ехавшими вместе с ними, а также в защите имущества. Столь эмоционально воспринятый лагерь превращается в поле битвы, в некий «луг, где валяются разломанные ящики, растерзанные чемоданы, распоротые мешки для верхней одежды и груды мелких вещей повсюду»[597]. Цыганский лагерь, сооруженный своими руками в лесу, оказывается романтической декорацией – и слово это неслучайно возникло по аналогии с понятием «иллюзия»[598] в этой главе романа – декорацией, которую уносят со сцены раньше, чем встреча с «бандой цыган» вообще произошла.
В пьесе Гёте «Гётц фон Берлихинген…» цыганский лагерь всплывает как место бегства. В различных версиях и обработках место это оформляется по-разному, но базовая драматическая ситуация всегда одна и та же. После сокрушительного поражения рассеявшиеся повстанцы бегут в объятия негостеприимной природы, и в сцене «Ночь. Дремучий лес» натыкаются на архаичное сообщество кочевников, цыган. Во второй версии пьесы они чествуют чужака как гостя и по-братски делят с Гётцем свое имущество: «Добро пожаловать! Все, что у нас есть – твое»[599]. Они ухаживают за его ранами и поддерживают его в военном отношении: «Гётц, за Вас мы отдадим и кровь свою, и жизнь»[600]. В другом варианте пьесы они выступают как банда разбйников, которая грубокомическим образом печется о своей добыче[601]. В первой версии, где к цыганам случайно попадает не Гётц, а Адельхайд фон Валльдорф, пока Зикинген не выводит ее обратно из леса, подчеркивается чужеродность народа, обладающего магическими силами[602]. Цыганки во время готовки пищи, подобно ведьмам из «Макбета» (1605) Шекспира, говорят, стоя над огнем, жуткие вещи про оборотней, сопровождая их припевом-заклинанием: «Воля вау вау вау! / Воля во во во!»[603] В этом Богом забытом мире предрассудков главарь цыган слышит «Дикого Охотника», мифическую фигуру, летящую прочь по ночному небу. Женщины и мужчины владеют всякого рода магическими практиками, которые приписывают цыганам со средневековых времен. Они заботятся о том, «чтобы у охотника отказала винтовка, чтобы не иссякала вода, чтобы огонь не горел»[604]и «гасят пожар в деревне,, возвращают корове молоко, изгоняют бородавки и родинки, наши женщины говорят правду, добрую правду»[605]. Диалог, ведущийся в цыганском таборе после прибытия, показывает ситуацию первой встречи, отмеченную асимметрией отношений. Не пришельцу приходится объясняться, а хозяевам приходится постоянно оправдываться и пояснять свою сущность, характер и обычаи. Если привязывать эту сцену к драме, то такое поведение не соответствует ситуации, ибо перед лицом приближающихся рыцарей и всадников цыганом надлежало делать совсем другое, уж точно не излагать свои взгляды, вроде: «Мы не разбойники»[606], «Мы никому не причиняем зло»[607], «Кто нам что-нибудь подарит, у того мы ничего не возьмем»[608] – или делиться сведениями о своих пристрастиях в еде и жизненных правилах, которые Гёте явно почерпнул из новеллы «Цыганочка» Мигеля де Сервантеса, потому что, между прочим, написано там следующее:
…мы очищаем землю от всякой нечисти, едим хомяков, ласок и полевых мышей. Мы живем у земли и спим на земле и ничего большего от наших князей не требуем, кроме голой земли на одну ночь, на которой мы родились, а не вы[609].
«Дремучий лес» теперь тоже не бесхозный, он – часть господской территории. Но факт рождения на голой земле недвусмысленно указывает на то, что этот лес находится-таки по ту сторону цивилизационной границы.
591
Я обобщаю здесь результаты обширного исследования, посвященного изображению цыган у Гёте: [Bogdal 2007а].
592
[Goethe 1971:231].
593
[Ibid.].
594
[Ibid.].
595
[Ibid.].
596
[Ibid.: 232].
597
[Ibid.: 234].
598
[Ibid.: 231].
599
«Götz von Berlichingen», в: [Goethe 1963: 257].
600
[Ibid.]. Эту сцену увековечил Э. Делакруа в своей картине: «GOETZ BLESSE’? RECUEILLI PAR LES BOHEMIENS» (Act. V. Sc. VI). См.: [Delteil 1908: 31, Abb. 123].
601
Cp.: «Götz von Berlichingen», в: [Goethe 1963: 472–474].
602
Фридрих Шиллер создает в «Орлеанской деве» (1801) аналогичную сцену: «Дремучий лес, вдали хижины угольщиков. Непроглядная тьма, сильный гром и блеск молний, перемежающийся стрельбой». («Die Jungfrau von Orlean», в: [Schiller 1966: V. 1–5]). Цыган заменяют угольщики.
603
«Götz von Berlichingen», в: [Goethe 1963: 108].
604
[Ibid.: 111].
605
[Ibid.: 113].
606
[Ibid.: 111].
607
[Ibid.: 110].
608
[Ibid.: 113].
609
[Ibid.: 110].