Страница 35 из 43
Изобретение цыгана-преступника началось с причисления неприкаянных чужаков к маргинализированным, лживым и безбожным, с точки зрения властей, «жуликам и попрошайкам». Хотя доля участия цыган в преступных группировках и в тяжких преступлениях в XVIII в. незначительна[519] и в судебных документах можно найти сведения в основном о случаях кражи продуктов питания, самовольной рубке леса, мелких кражах, гадании и о самовольном нарушении границ частных территорий, разбойничья литература рисует иную, поистине мрачную картину. Грабежи, взломы, надругательства, убийства и кражи детей[520], согласно документации по процессу над легендарными цыганскими бандами «Большого Таланта» Антуана ла Граве, и «главаря разбойников Ханникеля», относятся к тем действиям, которые приписываются персонажам-цыганам в бесчисленных романах и рассказах XIX и XX вв. Из бесправных карманников и конских барышников, какими они предстают, например, у Сервантеса, вырастают сознательные правонарушители по натуре своей[521].
В очередной раз цыгане становятся разменной монетой европейского рывка модернизации, на этот раз – правовой и судебной системы, поскольку они на основании своей правовой предыстории, преследований и изгнаний посредством государственных эдиктов не обладали никаким положительным правовым статусом. Законность просвещенного абсолютизма, на которой должен был зиждиться социальный мир и сохранение существующего строя, в переходный период касается их только в негативном смысле. Рассуждения на медицинскую, нравственную и душеспасительную темы в науке того времени, подхватываемые назидательной литературой о разбойниках, описывают цыган как помеху в процессе рационально организованного «усовершенствования» общежития и отдельных подданных. С просветительским рвением знания об этнических особенностях «народа цыган», который с момента появления в XV в. заметно увеличился, переосмысливаются и становятся социальным портретом преступной «банды». Статусу нахождения позади латентного – в любой момент становящегося грозной реальностью – преступного существования в ходе этого процесса только суждено сформироваться: насильственным путем в Испании и Австрии посредством принудительной ассимиляции и принудительной оседлости, либо – в Пруссии в первой половине XIX в. – административно посредством гарантий права приобретения родины путем регистрации рождения.
Литературными образцами историй о немецких главарях цыган и их бандах послужили популярные по всей Европе жизнеописания Луи-Доминика Бургиньона по прозвищу Картуш[522]. Они не являлись биографиями в источниковедческом понимании, но, в известном смысле связанные с литературой о гёзах раннего периода Нового времени и с плутовским романом[523], посредством легенд и исторических анекдотов распространяли славу этого французского бандита, казненного в 1721 г. на Гревской площади. Распространяемые устно и письменно сведения об образе жизни «жуликов, попрошаек и цыган» в литературе о преступниках и казнях самым грубым образом превращаются в повествовательные структуры и элементы. Картуш оскверняет таинство брака и сожительствует попеременно с разными персонами. Как это было уже у Сервантеса в описании групповой жизни цыган, городские низы, где обретается Картуш, во время свадьбы обходятся «без нотариуса и без священника / только их союзы обычно длятся настолько короткий срок / что при их заключении тем меньшее внимание им уделяется»[524]. Точно так же карьера Картуша приводит его на вершину французского преступного мира, или же – тайного ордена. «Капитул генералов» этого ордена избирает его генералом и поручает написать «кодекс законов»[525], который в первую очередь должен регулировать распределение добычи, а также обеспечивать обет молчания по отношению к внешнему миру. Согласно монархической модели он наделяется «абсолютной властью и силой»[526]. На одном из «рейхстагов»[527], по словам рассказчика, Картуш разоблачает и наказывает члена банды, нарушившего «закон», с суровостью и жестокостью, которые были обычными во времена абсолютизма. Недавний соратник «немедленно был без какой бы то ни было пощады страшным образом удушен и расчленен… сердце и все кишки вырваны из тела / а лицо обезображено / чтобы его никто не узнал»[528].
Как и в плутовском романе, цыгане играют важную роль в обучении выдающегося преступника. Юный Картуш встречается с ними во время ночного побега и первоначально принимает их за чужеродных «призраков», «которые и одеты были очень странно / и еще более странно себя вели. Одни танцевали / другие пели / некоторые ели / другие собирались только поесть»[529]. Их языка он не понимает, но они «пытались говорить с ним по-французски / и признались ему, что они такие же люди, как и он / разве что выглядят сейчас немного черне-е»[530]. Под покровом ночи они наслаждаются своей добычей: «И вправду у них там были сплошь молочные поросята / куры и голуби / и он никогда не жил так хорошо / с тех пор как появился на свет»[531]. Как и у Гриммельсгаузена, там есть пожилая женщина, которая «таким образом командовала этой толпой»[532], и в очень краткий срок с помощью лести и восхваления «приятного образа жизни цыган…» он добивается того, что она делает его «апостолом их ордена»[533]. Создается впечатление, что сведения об этнических особенностях полностью утрачены. Осталось представление о разномастной толпе бездельников и обманщиков. Остатки этнических признаков, такие как язык и одежда, относятся теперь к инструментам их цеха воров, «срезателей кошельков»[534]и предсказателей. «Надев на себя безобразные лохмотья… / и став совершенно черным от солнечных лучей»[535], Картуш быстро приспосабливается и с этой точки зрения. Пребывание у цыган оказывается базовой школой преступности. Картуш обучается «таким хитростям / о которых он никогда не знал / он понимал теперь / как можно водить компанию с ворами и хулиганами / и искусство сокрытия воровских приемов становилось ему теперь все более понятно»[536]. Благословленный «верховными колдунами»[537] цыган, Картуш вырастает до короля преступного мира, который бросает вызов государственному строю. Выдуманная надгробная надпись, эффектно завершающая повествование, называет его деяния аномалией: «Чудовище в человеческом обличии / с тысячей порочных талантов / ошибка природы / КАРТУШ здесь лежит погребенный»[538].
«Доклад о знаменитом цыгане Антуане ла Граве в просторечии Большой Талант» («Nachricht von dem famosen Zigeuner Antoine la Grave vulgo Grossen Galantho»), появившийся всего на декаду позже жизнеописаний Картуша, спекулирует на неугасающем интересе общественности к изображению злодеяний и наказания разбойничьих банд. В отличие от художественного, занимательного повествования о французском генерале преступного мира «Доклад…» написан в соответствии с концепцией научного труда. Он педантично разбит на параграфы, и разработка темы сопровождается привлечением судебных актов, которые обильно цитируются с указанием условной кодировки и присвоенных номеров каждого документа в тяжеловесном и громоздком стиле. Некая «полная генеалогическая таблица»[539] лиц из семейного круга Антуана ла Граве, колесованных в Гисене в 1726 г. и в Дармштадте в 1733 г., призвана служить доказательством тезиса, что преступление может порождать преступление: «Как от коршуна не рождаются голуби / так и от этих злых родителей зачинаются по сути своей злые дети»[540]. «Жизненные перипетии… большого Таланта»[541] подтверждают этот тезис. С ранних лет он поддерживает своих при нарушении ими закона, поэтому на спине у него выжгли виселицу. Во время внутренней борьбы за власть он убивает цыган из других родов[542]. Наконец, служба в качестве солдата у разных господ, согласно толкованию автора «Доклада…», убеждает его в том, что он родился главарем. В этой связи он якобы в качестве псевдонима добавил к своему имени даже дворянский титул. Согласно этому описанию, Ла Граве ничем не отличается от других главарей банд. Приписываемые цыганам в книгах про нищих особые «профессии», которым обучают, например, Картуша, или постоянно упоминаемые в тот же временной период магические способности в «документированном» изложении не играют никакой роли. На первом месте находится интерес к нерешенной проблеме общественной безопасности на проезжих дорогах – для путешественников и торговцев, а также ущерб, наносимый организованными налетами даже укрепленным и охраняемым сельским поселениям. Расположенная на развороте, на две страницы, иллюстрация к одному из деяний, приписываемых Ла Граве и чудовищным образом напоминающая об ужасах Тридцатилетней войны, привлекает внимание публики именно к этому[543]. Единственной приметой цыганского происхождения остается сексуальная неразборчивость, обозначаемая здесь как «проституированность»[544]. Во время допроса Ла Граве протестует против этого обвинения и объясняет свое поведение с точки зрения жизни «бесприютного» бедняка, который при благоприятном развитии событий на долгий период разлучен с семьей из-за работы, при негативном обороте дела – когда его высылают из страны: «Сколь долго я те узы / а именно чтобы на все жизнь сохранить жену / не разрываю / столь же долго я также / когда я постоянно сплю с другими / не являюсь изменником в браке / поскольку я узы / мою жену / навсегда сохранить позволяющие / еще не расторг»[545].
519
Cp.: [Fricke 1996b: 131].
520
См.: [Solms 2005].
521
См.: [Fritz 2010].
522
См.: [Lüsebrink 1983: 15–35].
523
Немецкий переводчик в предисловии сулит своим читателям «плутовские сцены» [Anonym 1721: 1].
524
[Ibid.: 14].
525
[Ibid.: 20, 21].
526
[Ibid.: 22].
527
[Ibid.: 48].
528
[Ibid.].
529
[Ibid.: 6].
530
[Ibid.: 7].
531
[Ibid.].
532
[Ibid.].
533
[Ibid.: 7 ff.]
534
[Ibid.: 10].
535
[Ibid.: 8].
536
[Ibid.].
537
[Ibid.: 7].
538
[Ibid.: 68].
539
[Anonym 1733: 12].
540
[Ibid.: 9].
541
[Ibid.: 13].
542
[Ibid.: 14].
543
[Ibid.: 37 ff.].
544
[Ibid.: 24–27].
545
[Ibid.: 26].