Страница 33 из 43
…тяжело мне видеть цыгана, у которого нет больше чести и который честь своей жены продает за деньги. Если ты свою жену любишь, ты бы этому воспрепятствовал и не намеревался сделать из своей жены шлюху, чтобы ты смог застигнуть ее врасплох. Вот мое повеление: денег ты не получишь, ибо ты достоин наказания, а не поощрения. Поэтому отныне ты – бесчестный татер [в оригинале «dat you be de infamous gypsy»] и будешь целый месяц носит на лбу два рога; а твою жену будут теперь величать шлюхой и указывать на нее пальцем; ибо ты бесчестный цыган, но и она не в меньшей степени позорная шлюха[482].
Приговор «цыганского короля» отметает представление об экономии справедливости, поскольку она провоцирует членов сообщества к продажности и алчности и разрушает их мораль. Из него следует, что речь идет не просто о пресечении проступков под угрозой штрафа, а о морали и ответственности перед обществом. Тем самым, текст приговора указывает на ту публичную среду, в которой индивидуумы попеременно друг друга контролируют и постоянно отмечают и оценивают. Это, по словам автора, приводит к тому, что «среди них не существует понятия ложной чести и они рассматривают стыд как самое страшное наказание»[483]. Социальный мир при этом не воссоздается с помощью уравнивания интересов сторон, как это происходит в договоре с частными лицами. Этот мир – общее дело. Поэтому и требуется, как у Томаса Гоббса (1588–1679), абсолютный монарх, который в конфликтном случае отменит всю существующую до того иерархию. Филдинг использует приведенный эпизод и его неожиданный конец для апологии абсолютизма, которую он ретроспективно увязывает с эпохой римской императорской власти от Нервы – к Адриану – до Антония, называя ее «золотым веком»[484].
Но какое касательство это имеет к цыганам, о бедствиях которых социополитик Филдинг прекрасно знал? Никакого, ибо то антиобщество, в существовании которого он, как и большинство писателей, ученых и чиновников, убежден, используется здесь только с дидактическими намерениями, в качестве зеркала, которое он держит перед собственным обществом. И тот факт, что в империи цыган, изгнанных, лишенных религии и родины бродяг, понятия чести и стыда являются центральными, должно было прежде всего заставить покраснеть всех тех, кто пока еще восприимчив к морали и чье самосознание связано с этими категориями; но не тех, для кого жизнь представляет собой вечный маскарад.
То, что Филдинг собрал воедино в своем изображении цыганской империи, закулисный мир преступности и идиллию жизни, близкой к природе и вдали от прогнившей цивилизации, превращается в XIX в. в две противоположные модели. С одной стороны, мы видим становящийся все более таинственным и жутким преступный мир, который на пороге смены эпох вмешивается в спор между старым, уходящим порядком и новым индустриальным обществом: например, цыгане воруют детей, или спасают их, нарушая порядок наследования, или, соответственно, восстанавливая его, или в ход идут волшебство, заклятья и предсказания в качестве темной силы. И с другой стороны, мы видим продолжение идеализированного изображения путем архаизации законов и правил, и путем этнизации всего ансамбля персонажей, который постепенно все больше и больше ограничивается этническими цыганами или, соответственно, тем, что под этим понимают.
«Оборванный сброд»: банды разбойников и цыган
В романе Якоба Кристоффеля фон Гриммельсгаузена (ок. 1622–1676) «Странный Ветрогон» из Симплицианского цикла, написанном в 1670 г., рассказчик без обиняков называет главную героиню Кураж цыганкой:
[Т]ут верхом на муле явилась цыганка настолько роскошная, что я таковых за всю мою жизнь не видел, да и не слышал о таких, по каковой причине я принял ее если не за королеву, то по меньшей мере за благородную княгиню – предводительницу всех прочих цыганок![485]
В предшествующей истории – «Жизнеописании прожженной обманщицы и побродяжки Кураж» (1670) ее вступление в сообщество цыган показано как средство защиты и маскировки и как низшая точка падения в ее предшествующей жизни. Если в ее прежней жизни в качестве офицерской и солдатской шлюхи она пыталась повысить свою ценность с помощью румян и нарядов, то нынешнее внешнее приспособление к цыганам – зачернение кожи – представляет собой обезображивание и самообесценивание[486].
Кураж у Гриммельсгаузена – однозначно не цыганка, и все же она причисляется к цыганам, поскольку автор не вводит этнических признаков. На примере ее быстрого превращения и быстрой интеграции в цыганское сообщество видно, что облик цыганки, который она принимает, лишь одна из многих возможных форм проявления бродяжничества и нищенства, наводнившего Европу в ходе Тридцатилетней войны[487]. Окраска тела в черный цвет не остается уникальным событием, в «Ветрогоне» ее испытывает на себе и сам рассказчик. В отличие от Сервантеса, где ритуал инициации окраской несет положительную нагрузку, здесь стигматизирующая окраска тела в черный цвет приобретает гротескные черты. Маскарад Кураж и ее цыган является частью антуража воровского ремесла. Ибо, по словам рассказчика, не все «одеты, как цыгане, но и на другой манер, в зависимости от того, какой вид воровства они при моей поддержке задумали»[488]. Иногда это может быть просто сельский наряд. Сословную принадлежность распознают по постоянству платья, отсутствие ее у обманщиков – по постоянному переодеванию. Если «компания цыган»[489], как в повести «Судейская Плутона, или Искусство стать богатым» (1672), выходит навстречу Кураж в собственной одежде, их тут же начинают воспринимать как «толпу оборванного сброда»[490], на уме у которого одно – воровство. Так, «старая добрая мамаша» Симплициссимуса при их появлении вопит, не имея, казалось бы, никакого конкретного повода для этого: «Пропали мои курочки и гусики! Помилуй, Господи, моих уточек!», и убегает, «словно сама смерть или еще что-нибудь такое же страшное загнало ее в дом»[491].
Картины, изображенные Гриммельсгаузеном, соответствуют источникам того времени. Не исключено, что он привлекал сочинение Якоба Томмазиуса «Диссертация», а также упомянутую в первой главе Швейцарскую хронику Штумпфа (1548). Для Томмазиуса «египетское происхождение» цыган уже не имеет значения или считается не более чем лживым утверждением. Влиятельный французский теоретик государства Жан Бодэн (1530–1596) также в 1576 г. выражает мнение, что цыгане – это переодетые воры[492].
В круговороте Тридцатилетней войны Кураж спасается у цыган, которые, согласно рассказчику, общаются на «странном ломаном языке»[493], так называемом ротвелыне, «нашем воровском языке»[494], о котором Кураж говорит, что якобы «освоила его менее чем за полгода!»[495] В романе рассказывается, как она применяла его, чтобы ввести в заблуждение жителей одной деревни, которую собиралась ограбить[496]. Еще быстрее «от одной египетской бабушки» она научается «гадать»[497] и осваивает обманные трюки, чтобы облегчить карманы жадных богачей, отняв у них украшения и драгоценности. Стратегически одаренная, имеющая большой военный опыт предводительница, «[она] подразделяет весь оборванный сброд на различные войска»[498], которые, в зависимости от своих особых способностей, берут на себя различные экспедиции за добычей.
482
[Ibid.: 196 ff.].
483
[Ibid.: 199].
484
[Ibid.: 198].
485
«Der seltsame Springinsfeld», в: [Grimmelshausen 1958: 141]. См. тж.: [Solms: 2008]. Ахим фон Арним включает этот пассаж в свою новеллу: «Philander unter den streifenden Soldaten und Zigeunern im dreißigjährigen Krieg» (1809) [Arnim 1963: 236–239]. См. об этом: [Koeman 1993].
486
См.: «Lebensbeschreibung der Erzbetrügerin und Landstörzerin Courasche», в: [Grimmelshausen 1958: 115].
487
Если Ютте [Jütte 1980] подтверждает вызывающую восхищение позицию Гриммельсгаузена, Зольбах настаивает на «враждебной по отношению к цыганам позиции Гриммельсгаузена… согласно которой цыганское сообщество послужило архетипом организованной преступности также и с точки зрения ведьмовских умений» [Solbach 1986: 86]. Зольбах справедливо усматривает в персоне Кураж «фигуру ведьмы» [Ibid.: 72].
488
«Der seltsame Springinsfeld», в: [Grimmelshausen 1958: 148].
489
«Rathstübel Plutonis oder Kunst, reich zu werden», в: [Grimmelshausen 1958: 619].
490
[Ibid.: 618].
491
[Ibid.: 619].
492
См.: [Niemandt 1992: 19].
493
«Der seltsame Springinsfeld», в: [Grimmelshausen 1958: 145].
494
[Grimmelshausen 1967: 145].
495
«Der seltsame Springinsfeld», в: [Grimmelshausen 1958: 149].
496
Cm.: [Grimmelshausen 1967: 145, 147].
497
«Der seltsame Springinsfeld», в: [Grimmelshausen 1958: 115].
498
[Ibid.: 145].