Страница 51 из 69
Махаон, я, а также и Ахилл, старались сжечь тела как можно скорее, дабы избавить лагерь от пропитанных ядовитой желчью тел и костей, которые стучали и гремели, пока мы оттаскивали их к костру. Возвращаясь вечером в лагерь, мы с Ахиллом скребли свои тела морской солью и омывались потом свежей пресной водой лесного ручья. Мы не пользовались водой Скамандра или Симоиза, больших троянских рек, из которых пили и в которых мылись остальные.
Уже в постели мы долго не засыпали, перешептываясь, не в силах перестать прислушиваться к звуку собственного дыхания, к тому, не собирается ли слизь в горле. Но слышали мы лишь собственные голоса, повторяющие названия снадобий, которым учил нас Хирон — как некую молитву.
На следующее утро пошли умирать люди. Десятками косила их болезнь, они падали там, где стояли, глаза у них выпучивались и слезились, из потрескавшихся, сведенных судорогой губ на подбородки струилась алая кровь. Махаон, Ахилл, Подалирий и я, а иной раз и Брисеида спешили оттащить подальше каждого упавшего — упавшего внезапно, словно сраженного копьем или стрелою.
На окраине лагеря, на отведенном для того месте росло количество больных. Десять, двадцать, пятьдесят, мучимых судорогами, молящих дать им воды, разрывающих на себе одежды, дабы избавиться от огня, который, как им казалось, терзал их. Затем их кожа трескалась, будто изношеное полотно, и из трещин сочилась слизь и сукровица. И наконец яростные судороги утихали, и они подергиваясь, затихали в темной луже извергнутого содержимого желудков, смешанного с кровью.
Ахилл и я разжигали костер за костром, употребляя на то каждый кусок дерева, что могли найти. Наконец мы стали пренебрегать следованием ритуалу, и в одном костре сгорало не одно тело, но целая гора тел. У нас даже не хватало времени на то, чтобы стоять и смотреть, как сплавляются и сгорают вместе их плоть и кости.
К нам присоединились все цари — сперва Менелай, потом Аякс, который мог расщепить одним ударом целое дерево, давая пищу бесконечным кострам. Пока мы работали, Диомед ходил меж шатрами и отыскивал тех, кто, захворав, прятался в углах, содрогаясь в лихорадке и корчась от рвотных позывов, кого прятали друзья, не желавшие отправлять его на поле смертников. Агамемнон своего шатра не покидал.
День следовал за днем, и вот уже каждый из царей потерял много десятков воинов. Странностью, замеченной Ахиллом и мною, было то, что никто из умерших не был царем. Гибли лишь простые воины и мелкие военачальники. Среди погибших также не было женщин — мы и это заметили. Наши глаза натыкались на подозрительные взгляды, когда кто-то из воинов падал с отчаянным криком, раздирая грудь ногтями, пораженный моровым поветрием, будто копьем или стрелою.
Шла девятая ночь — еще одна ночь, полная трупов, огня и лиц в прожилках гноя. Сдирая туники в своем шатре и швыряя их в огонь, мы чувствовали, что полностью выжаты. Подтверждаемые тысячью косвенных свидетельств, крепли наши подозрения в том, что мор этот был не естественного происхождения — на это указывало и стремительное распространение болезни, и ее смертельная молниеносность. Мор был сродни тому смертельному штилю в Авлиде, внезапному и грозному. Немилость богов.
Мы вспомнили о Хрисе и его праведном гневе после кощунства Агамемнона, после его пренебрежения законами войн и честного выкупа. И также мы вспомнили, которому из богов Хрис служил. Божеству света, исцеления — и мора.
Едва поднялась луна, Ахилл ускользнул из шатра. И вернулся лишь спустя какое-то время, от него исходил запах моря.
— Что она сказала? — спросил я, сидя на ложе.
— Сказала, что мы правы.
На десятый день мора сопровождаемые мирмидонянами, направились к агоре. Ахилл взошел на помост и скрестил руки, чтобы голос звучал более уверенно. Перекрывая гомон, рев пламени костров, стоны умирающих и стенания женщин, он призвал всех в лагере собраться на агоре.
Медленно, боязливо потянулись к помосту люди, щурясь на ярком солнце. Они были бледны и измучены, и полны боязни смертоносных стрел морового поветрия, что разили грудь так же легко, как разбивает водную гладь упавший туда камень. Ахилл, в блещущих на солнце доспехах, опоясанный мечом, с отливающими начищенной мокрой бронзой кудрями смотрел, как они собираются. Для других военачальников, кроме главного командующего, не было запрета созывать общий сбор, однако во все наши десять лет, проведенные под Троей такого еще не происходило.
Агамемнон протолкался сквозь толпу собравшихся сопровождаемый своими микенянами, и взобрался на помост. — Что это тут такое? — потребовал он разъяснений.
Ахилесс учтиво приветствовал его. — Я собрал людей, чтобы говорить с ними о моровом поветрии. Позволишь ли ты обратиться к ним?
Плечи Агамемнона напряглись и весь он будто надулся от смешанной со стыдом ярости — он сам должен был собрать людей, еще много дней назад, и сознавал это. Едва ли он мог сейчас запретить Ахиллу говорить, в особенности пред глазами стольких людей. Разница между обоими была очевидна — Ахилл, владеющий собой и уверенный, и Агамемнон, с лицом красным и сведенным яростью, как сжатый кулак скряги, нависший над толпой, над всеми нами.
Ахилл дождался, пока не соберутся все, и цари, и простые воины. Тогда он выступил вперед и улыбнулся. — Владыки, — молвил он, — властители, подданые греческих царств! Как можем мы воевать, если изнываем от морового поветрия? Мы должны понять, чем разгневали богов и чем заслужили их ярость.
Шепотки и шорохи разговоров — люди уже догадывались, что всему виной боги. Не все ли блага и напасти ниспосылаются их руками? Однако услышать это из уст Ахилла, произнесенное столь легко, было едва ли не облегчением. Его мать была богиней, и кому знать, как ни ему.
Агамемнон ощерился, губы его раздвинулись, обнажая зубы. Он стоял столь близко к Ахиллу, будто готов был столкнуть его с помоста. Ахилл же словно не замечал этого. — Среди нас есть жрец, человек, близкий к богам. Не следует ли нам выслушать его?
Обнадеженный ропоток пробежал по толпе. Я смог расслышать тихое лязгание металла — Агамемнон стиснул собственное запястье, схваченное металлическим наручем.
Ахилл повернулся к царю. — Не это ли советовал ты мне, Агамемнон?
Глаза Агамемнона сузились. В искренность он не верил, как не верил вообще ни во что. Он несколько мгновений разглядывал Ахилла, словно ожидая подвоха. Наконец произнес безо всякой благодарности: — Да, именно это я советовал, — и грубо махнул микенянам: — Приведите сюда Калхаса.
Жреца вытолкнули из толпы. Выглядел он еще безобразнее обычного, с клочковатой, пролысинами, бородой, со свалявшимися и слипшимися от застарелого пота и сала волосами. У него была привычка, прежде чем заговорить, быстро проводить кончиком языка по потрескавшимся губам.
— Великий царь, царевич Ахилл, вы застали меня врасплох. Я не думал, что… — пугающе голубые глаза метались между двоими военачальниками. — То есть, я не ожидал, что мне нужно будет говорить пред столь многими, — голос его был визглив и прерывист, будто тявканье выбирающейся из гнезда ласки.
— Говори, — приказал Агамемнон.
Калхас, казалось, потерялся, язык его снова и снова проходился по губам.
Звучный голос Ахилла подтолкнул его. — Ты несомненно принес жертвы? Ты молился?
— Я… конечно, конечно же. Но… — голос жреца задрожал. — Боюсь, что то, что я скажу, разгневает кое-кого из присутствующих. Кого-то могущественного и неспособного прощать обиды.
Ахилл, присев, дотянулся до трясущегося от страха жреца и с видом сердечным и доброжелательным похлопал его по плечу. — Калхас, мы умираем. Сейчас не время для подобных страхов. Кто из нас посмеет сказать хоть слово против тебя? Я не скажу ничего, даже если меня ты назовешь причиной. А вы, любой из вас? — он взглянул на собравшихся людей. Те также закачали головами.
— Видишь? Никто в здравом уме не посмеет причинить вред жрецу.