Страница 42 из 69
— Забери ее.
Он повернулся ко мне, его глаза расширились от изумления.
— Забери ее как свою награду. Пока это не сделал Агамемнон. Пожалуйста.
Он колебался, но лишь миг.
— Мужи Эллады, — он вышел вперед, еще в доспехах, все еще пахнущий кровью. — Великий царь Микен.
Агамемнон повернулся к нему, нахмурился. — Пелид?
— Я забираю эту девушку, как свою боевую награду.
Стоящий у помоста Одиссей поднял бровь. Народ вокруг нас зашептался. Такое требование было необычным, но не беспричинным — в любом ином войске право первого выбора в любом случае было бы за Ахиллом. Раздражение блеснуло в глазах Агамемнона. Я видел, как по лицу его пробежала тень — Ахилл ему не нравился, но пока у него не было причин упорствовать в ответе. Она была прекрасна, но ведь будут и другие девушки.
— Я выполню твое желание, царевич Фтии. Она твоя.
Толпа одобрительно загудела — им нравилась щедрость полководцев и дерзостная развратность героев.
Глаза девушки следили за говорящими с неослабным вниманием. Когда она поняла, что ей предстоит отправиться с нами, я увидел, как она сглотнула, ее взгляд уперся в Ахилла.
— Мои люди останутся здесь, забрать остальное, что является моей долей. Девушка же пойдет со мной сейчас.
В толпе раздались одобрительный хохот и свистки. Девушка снова задрожала, легко, как кролик, которого приметил парящий в вышине ястреб. — Пойдем, — приказал Ахилл. Опустив голову, она последовала за нами.
Уже в нашем лагере Ахилл вытащил нож — и девушка вздрогнула от страха. Его все еще покрывала кровь прошедшей битвы; это ее деревню он разорил.
— Позволь мне. — Он отдал мне нож и отступил назад, почти обескураженно.
— Я хочу освободить тебя, — сказал я.
Теперь, вблизи, я увидел как темны, словно плодородная земля, ее глаза — они казались огромными на ее лице. Взгляд ее перебегал с лезвия кинжала на меня. Я подумал о напуганных собаках, которых мне приводилось видеть — вот так же они пятятся, забиваясь в угол.
— Нет-нет, — быстро проговорил я. — Мы не причиним тебе вреда. Я хочу тебя освободить.
Она смотрела на нас с ужасом. Только богам известно, что услышала она в моих словах. Она ведь была простой девушкой из Анатолии, и ранее ей, конечно, не приводилось слышать эллинскую речь. Я шагнул к ней, хотел погладить по руке, чтоб успокоить. Она сжалась, будто в ожидании удара. Я заметил в ее глазах страх — насилия или чего-то похуже.
Этого я вынести не мог. В голову мне пришло лишь одно. Я повернулся к Ахиллу, обнял его и поцеловал.
Когда я от него отстранился, она смотрела на нас во все глаза. Смотрела и смотрела.
Я указал на связывающие ее веревки и на нож. — Ну как?
Мгновение она колебалась. Потом медленно протянула мне руки.
Ахилл остался поговорить с Фениксом об обустройстве еще одного шатра. Я же отвел ее на поросший травой холм и заставил сесть, приложил примочку к ссадине на ее лице. Осторожно, опустив глаза, она приняла это. Я указал на ее ногу — там была открытая рваная рана, длинный разрез вдоль голени.
— Можно взглянуть? — спросил я ее, подкрепив слова жестами. Она не ответила, но нехотя дала мне обработать и перевязать ее рану. Она во все глаза следила за моими действиями, не встречаясь, однако же, со мной взглядом.
Потом я отвел ее в новый шатер. Она была, казалось, ошарашена, боялась войти. Я поднял полог, показав ей внутренность шатра — еда, покрывала, кувшин с водой и немного чистой ношенной одежды. Боязливо ступила она внутрь, там я ее и оставил разглядывать обстановку широко распахнутыми глазами.
На следующий день Ахилл снова отправился в набег. Я же бродил по лагерю, собирая выброшенный морем топляк, остужая стопы в прибое. Все это время я не выпускал из виду новый шатер. Он не подавал и признаков жизни, полог был закрыт плотно, как врата Трои. Десяток раз я едва удержался, чтобы не окликнуть его обитательницу.
Наконец, уже в середине дня я увидел ее на пороге шатра. Она наблюдала за мной, полускрывшись за пологом. Когда она поняла, что я ее заметил, быстро повернулась и собралась уходить.
— Подожди!
Она замерла. Туника, которую она надела — одна из моих — была ей ниже колен, и это делало ее совсем юной. Сколько ей лет? Я и понятия не имел.
Я подошел к ней. — Здравствуй. — Она смотрела на меня своими широко распахнутыми глазами. Волосы ее были отброшены назад, открывая изящную линию скул. Она оказалась очень хорошенькой.
— Ты хорошо спала? — не знаю, отчего я продолжал говорить с нею. Думал, это ее как-то успокоит. Как-то слышал от Хирона, что младенцы успокаиваются, когда с ними говорят.
— Патрокл, — сказал я, указывая на себя. Ее глаза блеснули, потом снова потухли.
— Патрокл, — повторил я медленно. Она не ответила, не шевельнулась; ее пальцы вцепились в полог шатра. Мне стало неловко — она меня боялась.
— Ладно, ухожу, — сказал я. Наклонил голову и повернулся было.
Она сказал что-то, так тихо, что я не расслышал. Я остановился.
— Что?
— Брисеида, — повторила она. Указывая на себя.
— Брисеида? — сказал я. Она застенчиво кивнула.
Это было началом.
Оказалось, она немного понимала греческий. Несколько слов, которым научил ее отец, когда услышал о приближении нашего войска. «Пощади» было одним. «Да» и «пожалуйста», и «чего вы хотите?» Отец, учащий свою дочь, как быть рабыней.
Днем лагерь почти пустел, мы оставались одни. Сидели на берегу и изредка обменивались фразами. Я учился распознавать сперва выражения ее лица, задумчивую тишину взгляда, мимолетную улыбку, которую она скрывала ладонью. Много поговорить у нас в те дни не получалось, но я не имел ничего против тишины. Было так спокойно просто сидеть подле нее, пока волночки легко перекатывались через наши ноги. Это напоминало мне о моей матери, но глаза Брисеиды были полны интереса, впитывали все окружающее так, как никогда не впитывали глаза матери.
Иногда после полудня мы вдвоем бродили вокруг лагеря, показывая на каждую вещь, названия которой она еще не знала. Предметы, однако, закончились так быстро, что мы принуждены были прибегнуть к пантомиме. Готовить ужин, видеть дурной сон. Даже когда мой показ был неуклюжим, Брисеида догадывалась о его смысле и переводила в серию жестов — настолько точных, что я почти ощущал запах готовящейся пищи. Я часто смеялся ее изобретательности, и она отвечала мне робкой улыбкой.
Набеги продолжались. Каждый день Агамемнон взбирался на помост среди награбленной добычи и произносил — «Никаких новостей». Никаких новостей — это означало, что ни воинов, ни знака, никаких проявлений внимания от города. Он упрямо высился на горизонте, заставляя нас ждать.
И люди занимали себя иными способами. После Брисеиды почти каждый день на помост выводили девушку или двоих. Все это были деревенский девушки, привыкшие работать под палящим солнцем, с обожженными солнцем носами и натруженными руками. Агамемнон забирал свою долю, и прочие цари также. Пленниц теперь можно было видеть повсюду, в тех самых сборчатых длинных платьях, в которых им случилось быть в день пленения, таскающими ведра с водой. Они подавали фрукты, сыр и оливки, нарезали мясо и наполняли кубки вином. Они чистили доспехи, сев на песке и зажав панцири между ног. Некоторые даже пряли, вытягивая нить из пуков овечьей шерсти — с тех овец, что мы захватывали во время набегов.
А ночами они прислуживали иным способом, и я весь сжимался от криков, которые слышны были даже в нашем конце лагеря. Я старался не думать об их сожженных деревнях и убитых отцах, но эти мысли было трудно подавить. Набеги отразились на лице каждой — тяжелой печатью горя, наполнявшего их глаза тою же влагой, что и ведра, которые покачивались у их бедер. И ссадины, и синяки, конечно — от ударов локтем и кулаком, а порой и круглые следы от ударов древком копья по лбу или в висок.