Страница 15 из 21
Клушина неожиданно сменила тон на более доверительный, почти домашний.
– И твоя собственная танцевальная карьера, Вася… у тебя талант, и как будущий выпускник училища… отличник ленинского зачёта, награждённый грамотой… достойно представлять нашу страну, в том числе и на гастролях за границей… мы должны предупреждать такие удары… бдительность и сотрудничество… и ценить оказанное тебе доверие!
Клушина сделала паузу.
Выжидала.
Не идиот же он, этот мальчишка, не просто же так он активничает, вон каких высот достиг: семнадцати лет нет, а он уже секретарь комитета комсомола, молодец, хорошую биографию себе делает, правильную, должен понимать такие вещи с полуслова. В Кировский метит, в солисты, и выездным быть захочет (она не зря намекнула на гастроли), и партии хорошие танцевать… и в партию вступить.
– Так мы договорились? – с нажимом произнесла она. – Мы не можем допустить антисоветских разговоров в училище, ты согласен? Партия и комсомол должны воспитывать тех, кто по неведению или злоумышленно ведёт такую пропаганду, и я рассчитываю на твоё сотрудничество. Мы должны знать, кто из учащихся…
– Вы хотите, чтобы я доносил на своих товарищей?! – возмутился он, поняв, наконец, к чему она клонит.
– Ну, зачем такие громкие слова? Ты будешь просто информировать, ты же настоящий комсомолец, секретарь комсомольской организации, ты, вообще-то, и без моих указаний обязан вовремя подавать сигналы… говорить правду – твой долг, а я, со своей стороны, обещаю тебе сделать всё, от меня зависящее… хорошая характеристика много значит, через год ты уже выпускник, и если ты зарекомендуешь себя верным и преданным делу Ленина…
– Я комсомолец, да! И воспитывали меня отец – коммунист и военный врач, и мама, пережившая блокаду! И оба они всегда говорили правду и выполняли свой долг, но по-другому, и меня учили этому. И я вам прямо скажу: доносить и докладывать я не буду! Это… это недостойно. Никто в училище не ведёт никаких антисоветских разговоров, нас интересует только балет, и мы говорим о балете!
– Это прекрасно, – недовольно поджала губы Клушина. – Иди, Василий. Иди и подумай. О балете. Если надумаешь – заходи.
Ему казалось, что это происходит не с ним, что он попал в какой-то роман.
Да, это виделось именно так: любимые книжки, полученные на талоны за сданную макулатуру… он, много, но как-то поспешно читавший классику по длинным спискам, выдаваемым на лето, особенно любил эти простенькие, но такие увлекательные истории: благородные герои, дуэли, три мушкетёра, конечно же, это оно, то самое!
Вернувшись домой после беседы с Клушиной, он достал зачитанный светлый том и быстро нашёл вспомнившийся эпизод:
«Когда друзья спросили его о причинах этого странного свидания, д'Артаньян сказал им только, что Ришелье предложил ему вступить в его гвардию в чине лейтенанта и что он отказался.
– И правильно сделали! – в один голос вскричали Портос и Арамис.
Атос глубоко задумался и ничего не ответил. Однако когда они остались вдвоем, он сказал другу:
– Вы сделали то, что должны были сделать, д'Артаньян, но, быть может, вы совершили большую ошибку.
Д'Артаньян вздохнул, ибо этот голос отвечал тайному голосу его сердца, говорившему, что его ждут большие несчастья…»
– Так и надо, Васька! Ты молодец! Пусть других стукачей ищет! – поддержали его одноклассники.
– Ты прав, Васенька. Только так ты и мог поступить, – вздохнула Мама. – Но… может быть, ты совершил ошибку…
Ей было страшно за него – опять, в который раз, по-настоящему страшно.
Если опять пришло время доносов, наушничества, если и в балет проникают идеология и бюрократия, то, как ни ужасно, его карьера, его талант могут быть загублены, это же так просто. Не принять его в театр, не давать ролей, не выпустить на гастроли – а через несколько лет такой «жизни вполноги» можно не удержаться, потерять форму, впасть в отчаяние… храни его Бог, моего младшего!
Но разве можно было представить себе, чтобы он согласился?
В семнадцать лет на такое соглашаются только совсем бессовестные, а её сын был прямым и честным, как он мог предать самого себя? Да и понимал ли он, в какие игры играет? Как велики ставки в этой игре с системой? А если бы понимал – пошёл ли бы на компромисс?
Кто знает, может, всё и обойдётся, не стоит раньше времени переживать, думала Липа. В училище без конца кадровые перестановки, неразбериха, новую директрису тоже могут уволить, за ней последуют и все остальные клушины… вот будет распределение – и посмотрим.
Будем надеяться, что этот разговор не станет непоправимой ошибкой.
Он один из лучших в выпуске, у него высокие оценки по специальности, его портрет постоянно на доске почёта – его должны автоматически распределить в Кировский… или хотя бы в Малый.
Конечно (Липа понимала), был ещё фактор роста, и он был против Васи.
Он был невысоким: в неё саму пошёл, не в отца – тот-то в молодости был статным, видным, классическим красавцем, спортсменом, все девушки заглядывались, а рост и сейчас, в возрасте и после всех его болезней, не спрячешь.
Принцы советского образца должны были быть если не типичными русскими богатырями, то уж точно не маленькими: этот стандарт был общепризнанным. Девочек тоже отбирали очень жёстко; над многими, даже тоненькими, трудолюбивыми и способными, годами висела угроза отчисления: «некрасивое», на чей-то вкус и взгляд, лицо – это был приговор. К лицам юношей были более снисходительны, но рост, мощь, фигура… Васе постоянно советовали есть морковку, чтобы подрасти; он вечно грыз её (чего не сделаешь ради балета!); Мама и Бабушка тёрли её, отваривали, тушили…
На Западе, о котором тогда знали не так много, были совсем другие критерии, там и невысокий изящный юноша мог надеяться стать Принцем – Вася понимал, что его одноклассники из других стран, вернувшись домой с дипломом Вагановского, будут иметь куда больше возможностей…
Интересно, что, даже думая об этом, он никогда не примерял на себя не то чтобы возможность – вероятность «невозвращения», отъезда за границу.
Судьба казалась такой ясной: только наш, ленинградский балет, только Кировский (или Малый), только работа, только собственные усилия, новые попытки, новые постановки… ну и морковка, да. Они с Мамой верили в морковку – помогла ли она ему?
Трудно сказать: он, конечно, подрос, был невысок, но не настолько, чтобы это бросалось в глаза, ему несложно было подобрать партнёршу, и ко времени выпускного он был одним из лучших танцовщиков курса. Ему уверенно прочили место в труппе одного из двух лучших театров: пусть не Принц, но солист или корифей – не меньше.
На комиссии по распределению председательствовала Клушина.
Вася почти забыл о прошлогоднем разговоре с ней – старался забыть, обходил её кабинет и партком стороной… им с друзьями все, входившие туда, казались потенциальными доносчиками, стукачами!
Что она ничего не забыла, он понял практически сразу: так она на него глянула… может быть, стоило тогда отказать ей как-то помягче, подипломатичнее? Или сделать вид, что согласен, промолчать, схитрить? Ладно, что сделано, то сделано, ни о чём не жалеть, это в прошлом – а сейчас решается его будущее, и какой бы злопамятной ни была Клушина, вряд ли она сможет что-то испортить.
Его высокие оценки говорят сами за себя и затмевают невысокий рост, у него отличные рекомендации, его поддерживают лучшие педагоги, он столько уже станцевал…
Не может быть.
Он вышел с заседания комиссии оглушённый и потерянный.
Держал спину и лицо, пытался осознать.
Его – не – берут.
Его не принимают ни в Кировский, ни в Малый… они сто раз обсуждали это с педагогами, учащиеся его уровня распределялись туда автоматически…
«Вася, не может быть! Как же так?» – все были в недоумении.
Друзья утешали; Мама безуспешно прятала слёзы; педагоги преувеличенно бодро советовали не падать духом, но ничего не объясняли.
Было странное чувство бездомности: выйти за порог родного Вагановского – и не войти ни в одну желанную и, казалось, открытую, ожидавшую его дверь? Как котёнок Фомка, вышедший из своего подвала и оказавшийся на непонятной тёмной лестнице…