Страница 12 из 14
Гобзало бойким скоком въехал на первый каменистый угор. ЧIор, попадая задними копытами на хрупкий, гремливый сланец, оскальзывался, пружиня, наддавал на ноги, утробно храпел, но урадинец ястребом сидел на его спине.
Приструнив жеребца, мюршид охватил колючим взором угрюмые скалы. Хладный ветер трепал черные космы его папахи, ворошил шелковистую гриву коня.
Далекий напряженный взор мюршида бродил какое-то время по ледниковым пикам Аварских гор, по узким, как лезвие ножа, мрачным ущельям, по каменистым распадам и козьим тропам, по альпийским лугам и где-то еще… Бродил, но лишь мгновенье, другое.
– Тцу-цу! – Конь устало продолжил путь. Грандиозная панорама, которой только что любовался взор, теперь была закрыта базальтовым навесом; ничего не было видно, кроме розовеющего лоскута неба, серо-фиолетовых скал, да бездны под ногами. Весёлый солнечный луч едва ли когда заглядывал сюда. Эта опасная дорога с циклопическими глыбами, свисавшими над ней, в юности доставляла Гобзало не притупленное еще чувство какого-то благоговейного страха.
…Взгорье с каждым шагом становилось всё более крутым. Поднимались медленно. Тропа петляла по узкому карнизу, который был немногим шире длины посоха чабана. ЧIор прядал ушами, словно вырезанными из карего фетра и чутко ступал ногами, выбирая дорогу. Но Гобзало, оставался в седле спокоен, что камень. Ему ли горцу из Урады, было бояться глядеть вниз, опасаясь головокружения. Горская лошадь и горский человек. Волла-ги! Порой лошади или человеку изменяет сноровка и – они гибнут. Так было…и не раз. Иншалла. Да только не нынче!
Глава 5
– Бисмиллагьи ррахIмани ррахIим. Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного!
Не было под Небом ни таких сил, ни таких препонов, которые могли бы противостоять железной воле Гобзало, попасть в родовое гнездо Урада. Да и не могло быть! Три причины было тому…
Первая: он, Гобзало сын Ахмата, преданный мюршид Имама, – обязан был попасть со своими послушниками в Гуниб для защиты последнего оплота, некогда великого Имамата.
Вторая: там, неподалёку от селения Ишичали, у подножия горы Килятль, что ещё недавно была цитаделью имама Шамиля, его ждал отряд мюршидов, вернее то, что от него осталось – двадцать семь человек, среди которых были два сродника-урадинца: одноглазый Магомед сын Исы, и Али, из рода Хижаловых.
Третья причина и самая главная: в Ураде оставалась его жена – любимая Мариам. Беременная Мариам, которая по срокам вот-вот должна была разродиться.
Вола-ги! Жена уже подарила ему двух прелестных, как небесные ласточки, дочерей – Хадижат и Патимат. Два альпийских горных цветка – тIегь. Нет слов, Гобзало безмерно любил их, лелеял и опекал, как только мог. Как умеет горячо любить своих дочерей сердце дикого горца. Но, как истинный воин, рождённый для битв и набегов, он всей страсть души лелеял мысль о варисе – наследнике-сыне.
Издревле на Кавказе особым уважением и почётом пользовались семьи, в которых было много сыновей. И неслучайно аварская пословица гласит: « Если родится сын – выстроится дом, если дочь – дом разрушится». Эта пословица имела в виду не только продолжение рода, но и обычай горцев строить дома сыновьям.
… И вот теперь, щедро подрезвляя плетью коня, он мысленно просил у Всевышнего подарить ему сына. Просил в молитве – дуа, а позже вспоминал, как минувшей осенью, его черноокая Мариам вдруг изменилась, ровно боялась ему и себе признаться в том, что с ней случилась едва заметная перемена. А между тем, благодаря его семени, в глубине её молодого, крепкого тела образовалась завязь, крохотное мягкое зернышко, кое она различала, скорее интуитивно, по слабым, вкрадчивым ритмам в крови, по таинственным перебоям сердца; по непрерывному волнению, похожему на счастливый страх и беспричинную нежность, чуждую по природе отцу, но столь понятную и желанную материнской сущности.
Да – дай – ии! В горах Южного Дагестана, Аварии в соседней Чечне уже давно грохотали русские пушки, рушились скалы, отчаянно-зло звенела и скрежетала сталь, рвались ядра, свирепо визжала картечь… Идущие на смерть во славу Аллаха мюршиды захлёбывались собственной кровью… В Гидатле, и в частности, в Ураде, всюду были видны вооружённые с головы до ног люди, той же горской породы и крови, что и она… Их мир, как и её, Мариам, всё глубже, фатальней и гибельней увлекался в какую-то адову бездну, на дне которой уже много лет перекипала и клокотала кровавая сеча… Смерть от пуль и штыков урусов ежедневно косила горцев. Раскрошенные ядрами, обугленные сакли аулов источали тошнотворные, удушливые запахи мертвечины и падали; безглазые, безскулые каменные руины выглядели угрюмо и жутко. И сам воздух в ущельях, казалось, дышал угрозой и смрадом тлена.
Но Мариам – горянка, дочь Урады, уроженка гидатлинского вольного общества.
Его защитникам страх не ведом. Потому, что сказано под Великим Небом: «У героя всё добро – под ногою», потому что «у героя одно лицо, у труса – два», потому, что «ни мать, ни жена храбреца не плачут!»
В ушах Мариам звучали не только взрывы, предсмертные проклятья и стоны. В сердце и ушах её звучали древние, как горы, песни матерей Дагестана, что из века в век поют у колыбелей своих сыновей:
Пусть у храброго отца
Не родится робкий сын,
Ибо должен будет он
Дать отпор врагам отца.
Пусть у робкого отца
Не родится храбрый сын,
Ибо должен будет он
Разделить позор отца…
А потому Мариам улыбалась, вслушиваясь, всматриваясь в себя, в крохотную, пульсирующую жизнью капельку… И бессознательно напевала:
Ты пока, что колобочек,
Но потом ты станешь пулей.
Станешь молотом тяжёлым,
Что дробит и рушит скалы.
Станешь ты стрелою точной,
Не летящей мимо цели,
Станешь ты танцором статным
И певцом громкоголосым.
Перед воинами рода
Бегуном ты станешь быстрым
И наездником – джигитом.
По долине ты проскачешь,
Пыль из-под копыт взовьется,
Чёрной тучей станет в небе…
«О, Алла!.. Кто не слышал материнской песни, всё равно, что вырос сиротой, – говорят в горах. – А кто вырос без отца и матери, всё же не сирота, если пели ему над колыбелью наши дагестанские песни». Ай-е! Кто же мог петь, если не было ни матери, ни отца? Воллай Лазун! – Сам Дагестан пел, покрытые вечными ледниками пики Кавказских гор пели, бурные реки и стозвучные водопады пели, люди, живущие по горам, и орлы под облаками.
Хай, хай! Потому, не взирая ни на что, тихо, но уверенно напевала Мариам, нежно поглаживая отяжелевшее полушарие округлевшего живота, свято веря, что Творец на радость мужа, на сей раз подарит им сына:
Будешь ты, сынок, расти, силы набирать,
Чтоб у волка из клыков мясо мог отнять.
Будешь ты сынок, расти, чтобы ловким быть,
Чтоб у барса из когтей тура утащить.
Будешь ты, сынок расти, чтобы все уметь,
Слушать речи стариков и друзей иметь.
Будешь ты, сынок расти, богатеть умом.
Тесной станет колыбель, ты взмахнёшь крылом.
Сыном будешь для меня – матери родной,
Зятем будешь для неё – матери чужой.
Мужем будешь для неё – молодой жены,
Песней будешь для неё – дорогой страны.
Так, день за днём, в ожидании Гобзало, занимаясь бесконечными трудами по хозяйству, Мариам не забывала молиться и о своём суровом муже, жизнь которого была без остатка отдана священному Газавату. Стоит ли говорить? Верная, длиннокосая Мариам всем сердцем любила своего немногословного, скупого на ласку, твёрдого, как кремень, Гобзало. Любила и слабую жизнь, завязавшуюся в её чреве. Любила горы и цветы Урады, проплывавшие облака и парящих орлов над селением… Любила весь окружающий мир, так хорошо знакомый ей с детства. Любила и тайно, чтоб не навести беды, верила, что к ней, её детям и к любимому, он не будет жесток.