Кукла вуду

Барабаном стучит кровь в ушах, и губы сами в бреду шепчут незнакомые в обычное время, но сейчас совершенно понятные и нормальные слова. Я не осознаю их значение, просто произношу раз за разом, тихо, мерно пробую на вкус. И так же мерно и медленно приближается ко мне Антон. У самого круга он становится на колени, и это тоже совершенно не удивляет – как часть ритуала, который по-другому не провести. Откуда я это знаю? Сейчас неважно.

Совершенно нормальным кажется и то, что я делаю после: прижимаю лезвие кинжала к левому запястью и аккуратно перерезаю татуировку слева направо. Быстро, чётко и тонко – крови не много, она стекает мне на ладонь, а потом, когда я поднимаю руку к губам – в рот.

В нормальном состоянии я уже билась бы в истерике. Сейчас, осознавая всю абсурдность происходящего, я продолжаю думать, что всё в порядке.

Кровь на вкус как слёзы. Я слизываю её, набираю полный рот и – ужас будет потом, когда буду это вспоминать – качаюсь в сторону Антона, тянусь, касаюсь его холодных приоткрытых губ и целую, жарко и страстно.

Мой первый поцелуй – под наркотиками и с трупом.

Отпрянув пару мгновений спустя, когда воздуха перестаёт хватать, я краем глаза вижу, что золотая нить теперь обвивается вокруг моего запястья и уже не захлёстывает шею Антона, а уходит ему в грудь.

И да, это тоже нормально.

Я прислоняюсь спиной к саркофагу, он почему-то кажется мне мягче пуха. В голове шумит, левое запястье пульсирует. Я опускаю взгляд и на месте пореза вижу лишь розоватую царапину, перечеркнувшую татуировку – как раз под одной из стрел над кругом.

Голова клонится на бок, глаза закрываются. Я пытаюсь держаться и частью сознания, которая ещё не заснула, слышу резкий вдох. Поднимаю взгляд и сквозь туман вижу, что Антон, почему-то больше не похожий на зомби, а очень даже живой (даже не спрашивайте меня, как так вышло) удивлённо озирается. Его кожа порозовела, и он совершенно точно дышит. Мне даже кажется, что в тишине подвала я слышу стук его сердца – быстрый, испуганный.

Наверное, я уже сплю, потому что, когда Антон смотрит на меня, его взгляд полон такой абсолютной любви и нежности, что у меня даже во сне (или бреду, какая разница?) ёкает сердце. Так на меня смотрела только мама… давным-давно…

Антон наклоняется, кажется, что-то говорит, но я уже ничего не слышу. И из последних сил прошу его… или маму:

– Забери меня. Пожалуйста… Я очень хочу домой.

Потом туман окончательно укрывает всё вокруг, и я больше ничего не чувствую. Разве что чьи-то руки, живые и тёплые, на моих плечах. Мне кажется, я теперь впервые за годы в безопасности, и больше ничего плохого со мной не случится.

Это очень счастливый сон.

Глава 3

Антон

Какой сладкий воздух! Я никак не могу им надышаться. Чёрное небо, вспышки фейерверков и искрящийся в свете фар снег, – я смотрю на них в окно, и моё сердце замирает от восторга. Даже мяуканье какой-то певички по радио кажется замечательным. И слишком резкий, неестественно сладкий освежитель воздуха – качающийся листик на зеркале заднего вида – нравится мне. И сидение из потёртой кожи, от которой пахнет дешёвыми сигаретами – я глажу его, а меня переполняет радость.

Наверное, раньше было по-другому. Другие сидения, другая машина и другой водитель. Я не уверен, но думаю, что прежде они не казались мне чудом. А звёзды? Я вообще видел раньше звёзды? И этот искрящийся снег? Да… Наверное… Мысли в голове ползут, как сонные мухи, то и дело застревая, зацикливаясь на чём-то вроде песни по радио. Она режет слух, такая визгливая и немузыкальная. Но я её слышу. Это счастье – слышать снова. Я не понимаю, почему, но что это счастье, понимаю хорошо – сложно не понять, когда оно переполняет тебя, как солнечный шарик, рвётся наружу пьяной улыбкой.

Но настоящее солнце не во мне – она рядом, спит у меня на груди, горячая и сияющая. Настоящее волшебство… Смотреть на неё и больно, и сладко. Слышать дыхание, чувствовать жар её кожи на моей шее – и страшно, и притягательно.

Я обнимаю её очень осторожно: это чудо такое хрупкое! И когда ловлю любопытный взгляд таксиста в зеркале заднего вида, мне приходится подавить вспышку гнева: как он смеет так свободно смотреть на неё? Так пренебрежительно. “Оба под дурью, что ли?” – пробормотал он, когда согласился нас везти. Я понял, что его почему-то смущает моя улыбка и мой спящий ангел, но не понял, почему. Наверное, таксист не в себе. Но он не опасен, и он нам нужен: пешком мы домой не попадём. Я откуда-то чётко это знаю.

И также знаю, куда ехать: адрес на Минском шоссе всплыл в голове сам собой. Ангел сказала, что хочет домой. И мы едем домой. Дом – там, это я точно помню.

Заснеженный лес проносится мимо, сказочный в свете фар. Минуем развилку – и направо. Я бывал здесь много раз, и какая-то часть меня очень рада опять тут оказаться. Но это тихая радость, несравнимая с возможностью снова чувствовать. И исполнять желания моего ангела и солнца, моей госпожи.

У шлагбаума происходит заминка: оробевший водитель смотрит сначала на особняки вокруг площади, потом на меня. И просит какой-то пропуск.

Я не понимаю, о чём он, но делаю то, что кажется правильным, возможно, даже привычным: опускаю стекло, высовываюсь и улыбаюсь охраннику. Тот таращится в ответ и испуганно шепчет:

– Господи!

А потом истово крестится.

– Чего это он? – удивляется таксист. И смотрит на нас с куда большим подозрением.

Госпожа тихо стонет, уткнувшись мне в плечо, и я осторожно глажу её по волосам. Мы уже почти дома, солнце моё. Сейчас, ещё немного…

Таксист наблюдает за нами, крепко сжимая руль.

– Проезжайте, – бросаю я ему.

Охранник всё ещё крестится, но шлагбаум остаётся поднят, и мы трогаемся с места. Медленно едем мимо заснеженных замков во французском стиле, мимо памятника Чарли Чаплину, мимо выключенного фонтана…

– Дальше? – уточняет таксист.

Я с трудом отрываю взгляд от госпожи и смотрю в окно.

– Да. К озеру, четвёртый дом у леса.

Таксист поворачивает руль, и у него вырывается тихое:

– Во живут люди!

Я не понимаю, о чём он, да это и не важно. Что может быть важнее ангела у меня на груди? Я смотрю на неё, поглаживаю её слипшиеся влажные волосы и начинаю подозревать, что ей, кажется, плохо. Она вся горит. Почему? Что мне делать? И её сияние – мне чудится, или оно потускнело?

Нарастающее беспокойство перебивает голос таксиста:

– Этот дом? Тогда приехали.

Я молча отдаю ему все деньги из рюкзака, который нашёл рядом с госпожой, подхватываю её на руки и открываю дверь.

В небе взрывается очередной фейерверк. Таксист смотрит на него, потом на нас и зачем-то говорит:

– С Новым годом, – грустно так. И тут же добавляет: – Что ты собираешься с ней делать?

Я бросаю на него внимательный взгляд.

– Не моё дело, – тут же отвечает таксист и с явным нетерпением ждёт, когда я выйду и вынесу госпожу. А потом газует так, что снег из-под колёс летит во все стороны.

Впрочем, всё это тоже неважно.

– Мы уже дома, – шепчу я госпоже.

Держать её на руках и толкать калитку неудобно, к тому же, петли заледенели, их заклинило. В итоге я просто отрываю калитку от забора и оставляю у дороги. Войти в дом – ничего важнее сейчас для меня нет. Кроме, госпожи, конечно.

Я прохожу по подъездной дорожке, и мысли оживают – я точно бывал здесь раньше. И видел эти клумбы цветущими, и… Неважно. Зайти в дом. Госпоже нужна помощь. Наверное, там ей помогут? Поэтому она приказала принести её сюда, ведь так?

Почему-то мне кажется, что так.

Я останавливаюсь на крыльце и стучу в дверь. Вздрагивает рождественский венок, отчего-то с чёрной лентой. Я стою и жду ответа. Откуда-то я знаю, что не могу сорвать эту дверь с петель, как калитку. Что меня должны пригласить войти. Значит, надо стучать и ждать.

Ждать приходится долго, и беспокойство заменяет мне радость. Сияние госпожи точно стало тише, но как, как я могу помочь?