Красные стрелы

Что он доложит? Может, Метельского по пути разбомбили?

— Хлопцы сено привезли. Куда его?

Тревога уступает место радостному волнению.

— Давай скорей сюда! Коням есть нечего…

Немецко-фашистское командование перестало доверять румынам. Начало разбавлять союзные войска своими. Румынские корпуса подчиняли немецким командирам, в состав их включали немецкие дивизии. Но это не помогало. Румынские солдаты и офицеры все чаще сдавались, переходили на нашу сторону.

Как-то бригадные разведчики привели пленного. Его задержали вблизи наших замаскированных танков.

— Спросите, кто он, из какой части, — обращаюсь к капитану Левашеву.

На вид румыну лет тридцать пять. Среднего роста, в плечах широк. Держался спокойно, на вопросы отвечал охотно.

Сообщил, что он солдат группы румынских войск «Веллер». Сам из Плоешти. До войны работал счетоводом на заводе нефтяного оборудования. Жена умерла. Детей двое, сейчас живут в деревне у родных.

— С каким заданием шел в разведку?

Левашев перевел мой вопрос. Румын отрицательно покачал головой.

— Задания не имел. Шел к русским сдаваться. Надоело воевать за Гитлера.

— Чем подтвердит это?

Пожал плечами:

— Доказательств нет. Господин офицер вправе не верить и поступать со мной, как считает нужным.

Я посмотрел на Левашева:

— Не думает ли он одурачить нас?

— Черт его знает. Говорит вроде искренне, а в душу к нему не залезешь.

На столе лежит большой клеенчатый бумажник, отобранный у пленного при обыске. В нем два письма, две фотографии. С письмами знакомится Левашев. Я рассматриваю карточки. На одной из них женщина, на другой — группа румынских солдат с застывшими, постными лицами, а посредине улыбающийся немецкий генерал в эсэсовской форме. Справа, рядом с генералом, узнаю нашего пленного.

— Нашли что-нибудь интересное? — спрашиваю капитана.

— Да, кое-что есть. Любопытно письмо женщины, по-видимому близкой ему. Вот, пожалуйста, — придвинувшись поближе к огню, Левашев переводит:

«Третьего дня в Плоешти опять расстреляли восемь человек. Нас согнали смотреть это ужасное зрелище. Мы плачем, а нам говорят: „Всех, кто будет сочувствовать русским, ждет такая же участь“. Особенно было жаль двух девушек и паренька. Такие молоденькие, а боевые. Когда их выстроили у ямы, они запели „Интернационал“. Между прочим, расстреливали наши солдаты, а наблюдали „хозяева“ (так мы про себя немцев зовем). Они теперь ничего румынам не доверяют…».

Капитан умолк, пробежал глазами конец письма, заметил:

— Дальше личное, неинтересное. — Помолчав, добавил: — По-моему, товарищ гвардии полковник, это не подделка.

— Как же тогда цензура его пропустила? — усомнился я.

Левашев спросил румына. Тот объяснил, что письмо не почтой прислано. Привез его знакомый солдат, лечившийся в плоештинском госпитале.

— Он-то и надоумил меня идти к вам, — сообщил пленный. — Вместе условились, но вчера его арестовали. Видно, гестапо о чем-то пронюхало. Я не стал ждать, когда схватят меня, и воспользовался темнотой, чтобы бежать.

— Все это звучит правдоподобно, — согласился я. — Но все же спросите, почему он фотографировался с гитлеровским генералом? И что это за генерал?

Пленный, взяв в руки карточку, сказал:

— Нас не спрашивали, желаем ли мы сниматься с генералом. Фотограф отобрал нескольких солдат и щелкнул. Потом снимок напечатали в газетах: вот, мол, смотрите, какая в армии дружба между немцами и румынами. Нам тоже прислали по снимку.

— А генерал этот — немецкий барон, наш командир дивизии, — после небольшой паузы продолжал румын. — Очень жестокий человек. Однажды румынские солдаты выразили недовольство плохим питанием. Паек наш значительно меньше, чем немецкого солдата, и хуже качеством. Так командир дивизии приказал нашему полковому командиру в наказание послать роту на минное поле. Тот отказался выполнить такой приказ. Генерал сначала избил его, потом застрелил. А когда поведением эсэсовца возмутились офицеры, было расстреляно еще шестнадцать человек.

— Почему же вы носите в кармане фотографию человека, которого, судя по вашим словам, ненавидите? — спросил Левашев.

Румын невесело улыбнулся:

— Я бы рад уничтожить ее. Да не так это просто. У нас в части много фискалов. Чуть что — сразу донесут. А там военный трибунал и расстрел за неуважение к союзному генералу…

Дальше Вултуры продвинуться не удается. Только несем потери.

Получаю приказ: у деревни оставить заслон, а самим сдвинуться к Ароняну. Оттуда наступать совместно с 18-й стрелковой дивизией и 6-й мотомеханизированной бригадой.

Перегруппировку совершили в ночное время незаметно для противника. Поэтому наш начальный удар оказался неожиданным. Первые опорные пункты врага заняли сравнительно быстро. А дальше пришлось остановиться. Высоты, прикрывающие Ароняну с севера, оказались сильно укрепленными и достаточно крутыми. Здесь пока будешь карабкаться, враг все танки перестреляет. Без танков одна пехота тоже подняться не смогла.

— А что, если попытаться обойти Ароняну горными тропами? — спрашиваю Хромова и Шашло. — Как думаете?

Те нагнулись над картой. Дмитрий Васильевич, зажав в кулаке трубку, говорит:

— Без проводника тут заблудишься.

— За проводником дело не станет, — отвечаю ему. — Ну-ка, срочно вызывайте Калайдарова и Черноуха.

Танкисты не заставили себя долго ждать. Говорю им:

— Хлопцы, садитесь на мою машину и мигом доставьте сюда деда-скрипача.

Ребята переглянулись.

— В случае чего, что сказать ему?

— Особо не разглагольствуйте, — предупреждаю их. — Скажите: командир, мол, просит, хочет с ним посоветоваться.

Двух часов не прошло, «виллис» возвращается. Старик вылезает из него, кланяется нам.

Я подхожу к нему, здороваюсь. Прямо спрашиваю, не знает ли он, как пройти к Ароняну, минуя эти высоты.

— Если я правильно вас понял, — говорит старик, — вы хотели бы выйти к селу с юга?

— Совершенно верно!

Румын на минуту задумался, глядя на подернутые дымкой горы. Потом повернулся ко мне:

— Тропинок несколько. Но лучше всего вам подойдет та, по которой наши в Яссы ходят. Она как раз пересекает дорогу позади Ароняну.

— Вы ее знаете?

— Кто ее не знает. Все ходят в Яссы по ней — так ближе, — объясняет старик. Тут же спохватывается: — Только сейчас вам не пройти. На перевале немцев много с пулеметами.

— А пушек, не знаете, нет там?

— Зачем им пушки? — Собеседник снисходительно улыбается моей непонятливости: — На подъеме только пулеметы и нужны.

— Ну что ж, очень хорошо, — радостно говорю ему, — по-моему, это как раз то, что нам надо. Садитесь в мой танк, дорогу покажете.

Старый румын недоверчиво смотрит на меня:

— Хотите туда на танках подняться?! Но это невозможно. И человек-то не каждый пройдет.

— Наш танк особенный, — пытаюсь его подбодрить.

Не верит. Считает: танкистов там ждет смерть. У него подергиваются щеки. Говорит, что дома больная сноха осталась, куча маленьких внуков.

— Нам, отец, тоже умирать не хочется, — не выдерживает Шашло. — Не волнуйтесь, все будет хорошо.

Старик отводит глаза.

— Ладно, поеду, — соглашается он. — Только знайте, все погибнем…

Решаем так: в обход направится все, что осталось от роты Лукьянова. Я пойду тоже. С оставшимися подразделениями, среди которых самое полнокровное — батальон Метельского, будет Шашло…

И вот шесть «тридцатьчетверок», цепляясь за невидимые выступы, медленно, метр за метром, поднимаются вверх. Противник, занятый батальоном Метельского и беспрерывными атаками пехоты, не замечает нас. Благополучно поднимаемся на вершину и скрываемся в лесной чаще.

Вызываю Шашло. Он докладывает, что их контратаковали танки противника. Метельский тяжело ранен… Связь прерывается. Уже после я узнал, что во время нашего разговора второй вражеский снаряд попал в машину командира батальона, на которой был Шашло. Подполковник выскакивает из пылающего танка, на ходу тушит загоревшийся на нем комбинезон…