Красные стрелы

Танки Лукьянова, используя лощины и вытянувшись цепочкой, направились к Ароняну. При подходе развернулись в линию и, на ходу стреляя, ворвались в деревню. Эффект удара необыкновенный. Немцы, не поняв, в чем дело, начали метаться. Артиллеристы бросили пушки и пустились наутек. Мы догоняли их, давили гусеницами, расстреливали из пулеметов. Воспользовавшись замешательством врага, в атаку бросается пехота, поддержанная подразделениями Шашло.

Ароняну взят. До Ясс остается всего шесть километров.

Старый румын вылез из танка. Вытирая раскрасневшееся мокрое от пота лицо высокой овчинной шапкой, торжествующе говорит:

— Никогда бы не подумал. Русские солдаты чудодеи! — И вдруг спрашивает: — Но почему мы остановились? Я знаю тропинку к Яссам…

Бригада довольно глубоко вклинилась в оборону противника. На флангах ее нависли крупные немецкие силы.

Противник беспрерывно контратакует. И без того сильно обескровленные, мы несем новые потери. Шашло лично следит за ремонтом вышедших из строя машин. Но ведь сгоревших танков не восстановишь, погибших танкистов в строй не вернешь.

По радио вызывает генерал Кравченко:

— Как дела, Степан Федорович?

Докладываю, что трудно.

— Ничего, держись, — заявляет он. — Тебе не привыкать.

К полудню следующего дня положение ухудшилось. Вражеские танки прорвались на правом фланге, отрезав в болотистом лесу пять «тридцатьчетверок» и группу автоматчиков капитана Минчина. Связь с ними прервалась.

Позже нам попался любопытный документ. Не берусь судить, заблуждался ли офицер, писавший его, или просто хотел набить себе цену, но он докладывал своему начальнику, что окружил всю нашу часть, ни больше ни меньше. Он сообщал:

«Нам удалось окружить 20-ю русскую гвардейскую танковую бригаду из армии генерала Кравченко. Известно, что эта бригада воевала под Сталинградом, Курском, Киевом, Корсунь-Шевченковским. Считаю крайне необходимым воспользоваться моментом для поднятия духа у наших танкистов. Они должны убедиться в том, что мы еще в силах окружать и уничтожать части противника. Прошу Вашего приказа об оказании мне помощи».

Тяжело пришлось пяти нашим экипажам и двадцати автоматчикам, оставшимся в окружении. Ночью в освещенном вражескими ракетами лесу парторг батальона лейтенант Куценко созвал партийно-комсомольское собрание. Капитан Минчин рассказал о положении дел. Он не стал приукрашивать действительность. Да, обстановка трудная: два танка из пяти неисправны, из сорока человек — вместе с танкистами — три тяжелораненых, шесть — легкораненых, боеприпасов мало, продуктов — всего двадцать четыре сухаря.

— Но есть и положительное, — заканчивает доклад капитан, — враг нас боится. Видите, разведку посылает, а сам сунуться не решается. Это уже хорошо! Ну и наши, конечно, помогут нам.

— Какие будут вопросы?

Ответом парторгу — тишина.

— Предложения?

— Есть, — отзывается из темноты молодой голос. — Надо связаться с командованием бригады и заверить, что будем драться до последнего вздоха.

— Чепуха! — возражает другой голос. — Командование бригады и так знает, что мы не подкачаем и ни при каких обстоятельствах не сдадимся.

— Правильно, — соглашается парторг Куценко. — Коммунисты и комсомольцы до конца останутся верными Родине и будут в бою служить примером. Мы все, как один, выполним свой долг. Есть предложение перейти ко второму вопросу — приему в партию.

Возражений нет. Лейтенант Куценко зачитывает заявление Свидорчука, рекомендации.

— Все знают Свидорчука?

Кто его не знает? Старый буденновец, хороший товарищ. В бою смел. Машину разбили, он с автоматом воюет. Свидорчука единогласно принимают кандидатом в члены партии.

После собрания небольшая группа автоматчиков, которую возглавляет молодой коммунист Свидорчук, делает вылазку. Тихо подкравшись к подбитым немецким танкам, бойцы снимают два пулемета, захватывают патроны и благополучно возвращаются.

Капитан Минчин пожимает руку Прокопу Прокоповичу:

— Очень кстати. Благодарю за хорошую службу.

Пожилой солдат откашливается. На его лице выражение спокойного достоинства.

— Служу Советскому Союзу, — отчеканивает он каждое слово…

Ветер разгоняет тучи, на горизонте появляется ярко-оранжевая полоска. На рассвете потянул ветерок, стало сыро, прохладно.

Под одной плащ-палаткой съежились Свидорчук и рядовой Махотин — пожилой кубанский колхозник с насмешливыми глазами на скуластом, обросшем бронзовой щетиной лице. Вертятся с боку на бок, толкают друг друга. Наконец Махотин тяжело вздыхает и, чувствуя, что засыпать уже все равно поздно, обращается к товарищу:

— Спишь, что ли, Прокоп?

— С тобой разве уснешь, все бока протолкал.

— Ничего, нам, видать, скоро накрепко заснуть придется. Переживем ли нынче, неизвестно.

— С такими мыслями тебе, Андрей, дома на печке сидеть, а не воевать, — рассердился Свидорчук. — Подумаешь, фрицев испугался. Мало мы их били!

Махотин привстал на локте:

— Брось ты свою агитацию. Меня уговаривать не надо, я и так назад не побегу. Увидишь, помирать буду головой к противнику. Понял? Не люблю я этого, когда меня за маленького принимают. — Немного успокоившись, продолжал: — Вот ты на Берлин собирался идти…

— И приду в Берлин, — резко перебил товарища Свидорчук, — обязательно приду. Ну, окружили нас, что из этого? Фашистам ничто уже не поможет. Или сами пробьемся, или наши выручат. А что до Берлина, так посмотри, Андрей, на военные карты и увидишь ты на них красные стрелы. Нацелены они куда? На запад, на Берлин. Подполковник Шашло говорил: два раза русские приходили в Берлин, придут и в третий. Знаешь присказку: бог троицу любит! И вот придем мы в Берлин, Гитлера прикончим и скажем: «А ну, кто еще охотник до нашего добра?»

Махотин оживился:

— А думаешь после войны будут такие желающие?

— Почему не быть? Капиталисты же пока еще останутся. Они страсть какие жадные. Только и капиталисты, пожалуй, побоятся. А пойдут войной — крышка им!

Мимо автоматчиков проходит Куценко. Он и в трудной обстановке не забыл побриться.

— О чем разговор, товарищи? — подсаживается парторг к солдатам.

Махотин краснеет, смотрит на Свидорчука. Тот понимающе наклоняет голову:

— Мы тут, товарищ лейтенант, о Берлине толкуем. Дважды русские брали его. Думаем, возьмут и в третий раз.

— Обязательно возьмем, — уверенно говорит Куценко.

Он хотел еще что-то сказать, но над лесом нависает надрывный гул самолетов. Они наугад строчат из пулеметов, наугад сбрасывают бомбы.

— По местам! — командует Куценко.

Включается артиллерия противника. Снаряды корежат деревья. Над головами людей со свистом проносятся осколки.

— Они хотят нас похоронить в лесу, — высказывает догадку Свидорчук. — Помню, под Житомиром, когда Буденный…

Махотин обрывает друга иронической улыбкой. Свидорчук смущается, отводит глаза в сторону.

В двадцати шагах от них загорается танк. Бойцы бросаются к нему, с риском для жизни помогают танкистам спасти снаряды и патроны. Боеприпасы нужны другим машинам.

Немного времени проходит, и снова появляются самолеты. Визжат бомбы, рушатся деревья, высоко вверх подымается земля.

Когда улетают, бойцы осматриваются. Там, где стояла палатка с тяжелоранеными, образовалась глубокая воронка. Тяжело ранен командир взвода автоматчиков младший лейтенант Королев.

— Свидорчук… — с трудом говорит он, — взводом командовать будете вы, — и падает.

Лейтенанту Куценко перевязывают ногу. Кровь пробивается сквозь толстый слой ваты и марли. Его уносят в глубокую щель под днище подбитого танка.

Свидорчук докладывает капитану Минчину о потерях автоматчиков:

— Два убитых, три тяжелораненых.

— Надо внимательно следить за противником, — советует капитан. — Полагаю, скоро на нас навалятся танки и пехота.

Бомбовые удары и артиллерийский обстрел чередуются до полудня. Потом наступает затишье.