Страница 7 из 14
— Ну как ты не понимаешь, сидушко, — Олёна всхлипнула еще раз, загоняя непрошеные слезы обратно. — Я хочу быть твоей женой, тут на болоте или не на болоте, роли не играет! Я тебя, птаху глазастую, между прочим, люблю!
Сид уставился в недоверии, перья на голове, кажется, сами встопорщились, потом помягчел в манере, опять притянул к груди, на этот раз подхватывая под спину и колени. Олёна ойкнула, но прижалась к своему любимому сиду покрепче, ожидая, что он сейчас с балки спрыгнет, зажмурилась.
Воздух пошевелился ли, Гранн ли невпопад выдохнул, да только Олёна открыла глаза и поняла, что уже спустились. Сид опять отнес ее к гнездышку, укрыл-укутал, сам возле устроился, прошептал, не на нее, а в потолок глядя:
— Свое слово я завтра скажу, там и испытание начнется, а пока спи! — подоткнул ей одеяло за спиной да так руку и не отнял.
Олёна подкатилась сиду под бок, привлекла ладонью легко, побаиваясь, как бы не сбросил, но заснул Гранн, похоже, мгновенно, и Олёна уснула тоже. Утро вечера мудренее!
Просыпаться утром и хотелось, и не хотелось — в сонной голове крутилась мысль, что теперь должно быть испытание, какой-то незнакомый тоненький голосочек советовал отказаться, отстраниться, просто уйти, не настаивать. Зачем ей этот сид сдался? Кругом парни на нее заглядываться будут, где она захочет оказаться, там и будут; и детей с человеком растить авось попроще, и на болоте задерживаться необходимость отпадет… А за границами этого медвежьего угла сплошной праздник будто: столица промелькнула, а в ней как если бы сама Олёна, по улице идет гордо, голову несет высоко, возле — супружник, в глазах обожание, прохожие-мимохожие на них оборачиваются, на туфли Олёны засматриваются, на крепкие ноги, на стройный стан…
Олёна пригляделась к себе тамошней и чуть не взвыла: да какое дело ей до туфель или супружника? в глазах-то тоска! Встретились глаза видения и самой Олёны, и та ей вдруг головой покачала, мол, нет, не стоит оно того, ни столица, ни восхищение! Олёна, про себя горячо согласившись, оттолкнула всю картину, как если бы обеими руками от себя ударила, проснулась, на лежанке села, выпутала голову из-под одеяла тревожно, хотя слух и ощущения подсказывали!
И облегчение испытала такое, что чуть обратно не упала — никуда сидушко не делся! Как и ощущалось по теплому боку, рядом спал; как слух острый подсказывал, дышал ровно и тихо, не зная, не подозревая, что Олёну от него отманивали!
По спине пробежали мурашки, саму девушку пробил озноб, тоненький голосочек из сна представлялся не испытанием для любви, а вредителем мелким, который попросту Гранну повредить хотел, через сон Олёну заманив и похитив!
Она завозилась, не спеша вставать. Пока сид спал, можно было не волноваться про испытания. Можно было его по голове погладить! Олёна оперлась на один локоть, второй рукой свободно перышки перебрав, прикоснулась к щеке, улыбнулась, завидев, как Гранн за ее пальцами подается-поворачивается!
— Птаха ты моя лазурная, кулик крылатый, надеюсь, хоть отдохнул…
Сид заворочался, нахмурился, как будто расслышать ее хотел, да не мог. И Олёне вдруг представилось, что его тоже похитить вредители мелкие хотят! Или убедить, что нетути тут Олёны и не было никогда! А все, что за эти два дня было — сплошное видение! А Гранн лежит, на самом деле, один и страдает, потому что от болезни магического напряжения еще не вылечился!
Олёна охнула, ужаснулась, чуть слезами из глаз не брызнула, об испытании всяком позабыла, главное — Гранна вот сейчас разбудить!
Погладила его по щеке, по волосам-перьям, по плечу острому, вверх торчащему — и ничего! Потрепала за локоть, дернула за нос, встряхнула всего — мало не проснулся, так еще и застонал! Тут уж Олёнушка не выдержала, к крайнему средству прибегла…
Наклонилась к нему, посмотрела на брови ровные, нахмуренные, глаза круглые, закрытые, губы красивые, почти девичьи, да в напряженную белую полоску сейчас сжатые. Кивнула себе сама — именно он, вот он, сидушко Гранн, мечта ее и есть!
И поцеловала.
Поцелуй первый подарила в губы — спящему, кошмарами мучимому, гонимому страстями сиду. И счастье такое ощутила, что как будто нашла его, дом и себя единым духом!
Закопошился птах глазастый, летней лазурью неба под веками посветил, воззрился с таким изумлением, будто видел впервые, и Олёна поняла, что спасла его своим поцелуем, просто спасла!
— Олёнушка? Какими судьбами ты тут, изумительная человечья девушка? — руку к ней протянул свободную, чтобы пощупать, да остановился.
А занятую уже олёниной спиной вторую свою руку, видно, со сна не разобрал!
— Самыми главными судьбами, сидушко, твоей и моей! Ты отныне без меня не останешься, слышишь? — придвинулась поближе, сама краснея от своей бесстыжей наглости. — Ты мне вчера испытание обещал, чтобы мы с тобой могли счастливо тут, на твоем болоте, жить! Поэтому, будь добр, сокол мой, испытывай! Жить без тебя все одно не смогу, а с тобою хочу страшно!
Гранн открыл глаза свои еще пошире, закрыл медленно, зажмурился и опять распахнул. Пошевелил рукой, нащупал олёнушкину талию, смутился весь, аж любо-дорого посмотреть было! Не покраснел почти, к лицу обеими своими узкими ладошками притянулся, дотронулся до щек и тут же пальцы отдернул, будто ожегшись.
— Да ты не шутишь, милая? Ты ли это? Тут? Со мной? И про испытание просишь? — совсем близко на нее уставился, ровно чистоту воды подсунутого самоцвета определял. — Не похоже, что шутишь, милая, добрая моя человеческая девушка… Олё-онушка!
Сердце опять захолонуло, Олёна всхлипнула, слезы из глаз изгоняя: не дело это, сиду растрепанной заревой в первое же утро показываться!
— Я тут, сидушко, и не шучу! — выговорила, сколь могла решительно. — Мне ты весь нужен, а не мороки круглогодичные, разве Лугнасадом разбавляемые! Ты! Вот ты! Весь! От начала и до конца!
Ткнуть хотела ему в грудь, а потом вдруг так жалко стало, он же на вид-то щуплый, хоть и сид, сильный то есть, выносливый, а боль-то все одно чует, куда ему от боли-то деваться? Вот именно, что некуда! Поэтому Олёна его в доказательство своих слов не в грудь пальцем ткнула, а в кончик длинного его птичьего носа! И не ткнула, а дотронулась, коснулась легко, чтобы понял: она не отступится, решения не поменяет и на другие предложения заманчивые не согласна!
Волшебный сид как будто по глазам ее что-то прочитал из тревожных мыслей, тут же посерьезнел пуще, поймал ладонь, к щеке прижал.
— Правда, Олёна, не блазнишься старому страшному сиду, тут находишься, — второй рукой к волосам легко припал, погладил только, а голове сразу легче стало. — И остаться желаешь возле сида, старого и страшного, существа сказочного, непонятного, магического! Неужто не боишься?
Замотала головой по подушке, придвинулась ближе, без слов доказывая: хочет, жаждет рядом быть, не боится ни капельки!
— И вот напрасно ты меня, Олёнушка, не боишься, — заговорил печально, а глазами летними так странно засиял, что Олёна тут же и прислушалась к словам внимательно. — Я же могу, Олёнушка, ой сколько я могу! Я же могу птицей оборотиться, и меня тогда в клетку поймать надо, чтобы я сидом стал! А как меня ловить, если не знать, что я каждый день в полдень ровно на крышу спускаюсь, возле слухового окошка, чтобы подремать? Вот не знаю!
А глаза у самого так и блестят! Подсказывает! Он ей так подсказывает! Значит, можно будет его сонного взять и в клетку пересадить! Только, что за клетка? Откуда берется и как делается? Сиды же существа не простые вовсе, наверняка, и тут хитрость есть!
Гранн сощурился, продолжил побыстрее, чтобы она его не перебила, наверное, какой-то лазейкой, отнорком правила пользовался, чтобы успеть предупредить!
— Или я могу, например, из ясеневой клетки вырваться, из дубовой, из железной, а из камышовой клетки вот совсем не могу, Олёнушка, кто бы такое про сида знал или догадаться сумел? И что камышовая она — полдела, главное же, чтобы плелась она только под солнышком, не в темноте, из темноты всякий неблагой сид выходит и в темноту всякий неблагой сид потом уйдет, так что держать нас, неблагих сидов надо светом!