Кавалеристы

А в зависимости… Вот мы в последний раз полтора месяца ехали. И все зависит, в каком положении… Вот я говорю, когда мы худых лошадей везли, нас медленно везли. Потому что, во-первых, нам дали корма больше, овса дали, Буденный распорядился. Да мы еще научились жульничать с овсом. Вначале-то не знали раза два, а потом научились. Как только остается на три дня или на четыре дня овса у нас, мы сразу получаем новый овес, заявляем, что мы едем дальше. Ну, нам дают. Мы иногда даже овес воюющим отдавали, потому что они давали нам расписку, что овес забирают, и мы мешочка полтора тащили назад, приходилось на водку.

В общем, так. Воевать не надо, не надо. Вот я хоть и против Горбачева, Ельцина, но, слава богу, не было гражданской войны.

– Как относились к немцам?

– В завимости, как он ведет себя. Если он сразу руки поднял, пожалуйста, разоружайся. Вот мы в деревне Алначи человек 30 пленных взяли под Новый год. Мы их одурили: они не знали, что мы не будем справлять Новый год, а мы все же решили не справлять, а взять деревню. И мы раненых разоружали: «Давай, давай…» Все лежат, все как будто раненые. Смотришь – перевязка: «Врешь, братец!» Сдернешь повязку – нет там никакой раны. Ну и было, когда неаккуратность была: пошлешь какого-нибудь лопушка в тыл их на сборный пункт отправить, а он откроет рот-то, и смотришь – не возвращается. Пойдешь – найдешь где-нибудь… А то что, как ее… жена Сахарова говорит, что три миллиона немок изнасиловали, не верю. По-моему, не было необходимости насиловать.

– С другими родами войск вам приходилось взаимодействовать или кавалерия все время отдельно?

– Кавалерия отдельно. Нет, но там же, выше-то… Взвод-то, какие взаимодействия? Взвод – это случайность, что, допустим, параллельно наступаем. А так, полк – единица боевая. Он может и с пехотным полком наступать, и с каким. И мы друг к другу, как говорится, в гости не ходили. Это сейчас некоторые трепачи: «Вот! Справа наступал такой-то полк!» Да мое дело – взвод! А так мы и с танкистами… У нас же группа была конно-механизированная. У нас были и механические части, и танковые. А так…

– Знали, кто против вас стоит, какие части? Доводили до вас?

– Нет. «Вот впереди в таком-то населенном пункте или там над такой-то рекой действует». В Венгрии, так венгры против нас действовали. Словаков мало, а венгров много. И в это время у них спесь-то пропала. Под Москвой мы одного пленного-то взяли. Ой, сколько у него спеси было! Он из десантников, выброшенный был с десантом. Он так себя вел! А тут уже, что ни ближе к концу войны, быстрее ручки подымают. И, как правило, как говорится, в массовом количестве, потому что одного-то могли и прибить. Чего-нибудь не понравилось – убил, да и все. А когда пять-шесть человек сдаются, то тут уже: «Вась. Вась».

Климов Александр Митрофанович

Александр Климов с матерью. Фото времен войны

Я родился в 1924 г., 24 апреля, в деревне Новоивановка, Симферопольский район. Отец у меня был донской казак, воевал у Деникина, в Крым попал вместе с Врангелем, за это его, когда все узнали, в 1932 г. исключили из колхоза. Мать моя – немка, девичья фамилия Моршель, и национальность матери мне приходилось скрывать всю войну. Только в 1983 г. я в первый раз указал в анкете, там был такой вопрос: «По какой причине родители попали за границу?» – что «По национальности». Так я всю жизнь скрывал это. В 1932–1933 гг. перенес голод, тогда весь Советский Союз голодал.

В 1933 г. отец умер от бронхита, и мы остались: мать, Оля, Тамара и я. Ходили с мамой в лес и желуди собирали. Но все пережили, мамины родственники, немцы, нам помогли. Выжили мы, живы остались. В Новоивановке я жил до 1941 г. В 1941 г. я, с неоконченными шестью классами, 16 марта поступил в школу железнодорожного отряда ФЗО (фабрично-заводское обучение) № 6 пос. Армянска. В ФЗО мы строили железную дорогу Армянск – Херсон. Там и застала меня война. Я как раз был дежурным по столовой, кто-то пришел и сказал: «Ребята, война, Севастополь бомбили!» Тут все расплакались, а я с матерью-то поругался, в отряд ФЗО по злости ушел. Что делать? Я подговариваю одного товарища, из соседней деревушки Бура, Сережу Маслякова, и мы с ним дезертировали из ФЗО, со станции Каланчак Херсонской области. Боялись железнодорожной милиции, но удачно домой пришли, пять суток побыли и вернулись в Армянск. Там видим – наши же вагоны, нашего отряда ФЗО стоят, с Каланчака притащили уже. Я говорю: «Сережа, что-то пахнет табаком», пошли мы в свой вагон, нам навстречу мастер идет: «Климов, Масляков, идите в штаб, возьмите на три дня отпуск и съездите домой». Ты понял? Берем еще на три дня, и я пообещал матери, что я вообще вернусь домой, ведь мы знали, что нас будут куда-то эвакуировать, я не хотел в эвакуацию. Но после моего возвращения в отряд наш состав ночью из Армянска был отправлен в эвакуацию. Когда в Джанкой прибыли, я решил сбежать. Вылез я из вагона на разведку, только отошел, а тут в пятнадцати метрах стоит милиционер-железнодорожник, я смотрю, у всех вагонов стоят с обеих сторон. Ведь нас было 600 человек, до Джанкоя 250 умудрились дезертировать. Я же сбежать не смог. Снова хотел сбежать в Мелитополе, но ребята меня уже отговорили, и так я попал в г. Магнитогорск 18 августа 1941 г. В этот день из Крыма были депортированы немцы, в том числе и моя семья. Так их выслали на Кавказ, потом они вернулись в Новоивановку в 1942 г., когда уже немцы Кавказ захватили.

В эвакуации из Магнитогорска нас ведут в Башкирию, больше суток шли пешком, один раз в день нас военная кухня кормила. Нас загнали в Башкирию, в какую-то деревню. Война только началась, но очень серьезно наши войска отступали. Я «розбышака» был, без отца рос, подговорил своих вернуться в Крым, в Магнитогорск возвращаться нельзя, там могут поймать нас, тогда за побег год давали. Так мы всемером, новоивановские и бутовские, пошли на юг, чтобы выйти к железной дороге. Там 80 км по степи. Мы же молодые были, не понимали. Так шли, как вдруг идут три женщины, мы обрадовались, вроде родных встретили. Спрашиваем: «Русские здесь живут? Вы откуда?» Они отвечают: «Там еще километров шесть пройдете, станица уральских казаков Сыртинская будет». Станица находилась в Кизильском районе Челябинской области. Пошли дальше. Заходим в станицу, сразу пошли в правление колхоза «Красный Урал». Заходим туда, а на стене висит карта примерно 1,5 м на 1 м, и флажками отмечены города, которые наши сдали уже. Так мы увидели, что Крым отрезан, теперь можно попасть домой только через Керчь. Вдруг заходит председатель, участник Гражданской войны, кавалерист. Спрашивает нас: «О, ребята, а вы откуда?» Мы отвечаем: «Заблудились, к вам зашли. А так в Крым идем». Председатель сразу: «Да вы что, какой Крым? В Крым уже не попадете. На фронте дела плохие, не дойдете, сейчас сентябрь месяц, у нас на Урале уже зима». Председатель предложил нам остаться в колхозе. У него трактора были, много пшеницы на полях стояло, а убирать некому. Часть станичников, кто воевал с Колчаком, еще раньше «воронок» забрал, а тех, кто партизанил или красноармейцем был, не говоря уж про молодых, всех на фронт забрали. А хлеба стоят, я же с 12 лет в колхозе. Расселили нас, я попал к тете Паше. Мы согласились в станице остаться, отвезли нас в бригаду, и я проработал 10 месяцев: с сентября 1941 г. по 10 июля 1942 г., когда меня призвали в армию. В июне, перед призывом, вступил в комсомол.

Когда нас призывали, как раз объявили, что создается 25-й уральский казачий дивизион, мы начали подбирать себе лошадей. У меня уже конь был, седло было, а потом это дело поломали, и я попадаю в г. Челябинск, в 25-й запасной лыжный полк. В августе месяце на лыжах не ходили? А я ходил, нам специальные дорожки из ржаной соломы сделали, как по снегу идешь. Гоняли там от темна до темна, готовили лыжный десант, с задачей запустить к немцам в тыл. Там я принял первую присягу, обычную, армейскую. Потом в конце сентября нескольких человек, в том числе и меня, выделили в отдельную группу и перебросили в г. Ялуторовск Омской области, в 13-й учебный минометный полк, где нас учили на младших командиров. Это был не учебный полк, а настоящий концлагерь: вокруг территории 3-метровые бетонные стены с железными штакетниками, кормили очень плохо. Меня как-то сразу назначили командиром отделения, шеврон подцепили. Я шустрый был, быстро изучил матчасть и способы стрельбы из миномета, вот меня и сделали мл. сержантом. Там такой случай произошел. Как-то попал дежурным по роте, на одну роту одна землянка была, мы сами, солдаты, строили. У меня был друг там, Коля Николаев, болел сильно, подняться не мог, но температуры не было, в медсанчасть его не брали, думали, что притворяется. У нас командиром взвода был Морозов, отличный мужик, разрешил Николаеву отлежаться, мороз 40 градусов, многие из нас во время учебы обмораживались. Вдруг заявляется в землянку командир роты, монгол по национальности. Я доложил, что все нормально, только один красноармеец больной. Тот в крик: «Какой больной? А, тот, что кантуется» – и к Коле: «Встать». Мой друг отвечает: «Я не могу встать, болею». Тогда командир за ноги его стягивает и начинает ногами бить. Я стоял-стоял – не выдержал, рядом пирамида была, винтовки со штыками. Я винтовку схватил и подбежал к ним: «Ты за что бьешь больного? Кто тебе дал такое право? В каком советском уставе сказано, что ты имеешь право избивать больного солдата?» А сам приставил штык ротному к груди, он аж белый стал, как стенка. Потом я опомнился, винтовку опустил. Он пулей вылетел из землянки. Думаю: «Ну все, военный трибунал, со штыком идти на командира роты». И что ты думаешь? Он об этом инциденте никому не сказал, меня бы судили, но и ему точно досталось бы, его бы тоже на фронт отправили, они все в этом учебном полку больше всего боялись на фронт отправиться. Я сам потом об этом случае комиссару рассказал. Вот так было.