Кавалеристы

– Прости! Я ж думал, что ты нераненый.

Я говорю:

– Неужели не видишь? Неужели будут здоровых парней держать посыльными?

– Ну, я подумал чего-то… Подумал, вон старики воюют, а… Прости, прости…

– Ну, ладно.

Врач:

– Вот, простил?

– Простил.

– Слава богу!

Потом я говорю:

– Ты задел.

– Я никак не мог догадаться, что ты раненый, просто ходишь.

– Где был этот госпиталь?

– В Лукояново в Горьковской области. В школе там был.

– Как были ранены во второй раз?

– Второй – во время боя. Они пошли в атаку, мы стали отбиваться. И в этот момент по мне дали очередь. Вот я до сих пор не понимаю. Мне кажется, что, гад, не русский ли дал очередь. Может быть, и… Я сразу к своим, и тут командира эскадрона убили. Я к нему подошел – он уже мертвый. Тут перевязку мне сделал один лейтенант, и самого ранили, лейтенанта Барсукова. Командиров-то, офицеров-то никого нет – я решил подвиг совершить, остался. Не знал, кто будет. И заявляется майор Мыслин. Он был зам, а потом командир полка. Он меня и награждал. Вернее, представлял. И только после войны, после девятого! А ранен я был 2 апреля. Откуда он запомнил, что я сделал?! Вот, говорят, в царской армии фамилию дали, и все, без всякой писанины. А у нас: кричал я «За Сталина!» или не кричал?

– А вы кричали «За Сталина!»?

– Кричали. Это, оказывается, традиция. Вернее, в царской-то армии тоже кричали. Только слова: там «За царя!», а тут «За Сталина!» Когда я как-то… Показали… Я говорю: «Дак мы орали то же самое». Только одно слово измененное было. Как там… «За веру…» В общем, последнее слово «царя» мы стали кричать «За Сталина!» А больше, конечно, матом… И везде, во всех наградных листах: «С криком…»

– Что было дальше, после ранения?

– Дальше… Пока ранило, пока пришел заместитель командира полка, я пошел в госпиталь. Так как ранение-то у меня было легкое, числилось (кости не нарушены – считалось легким), меня расположили в госпитале для легкораненых.

– Где это было?

– Это было в Чехословакии. Деревню не помню. И сестра… Я говорю:

– У меня кровотечение.

– Выдумал! Кровотечение!

И стоит с кем-то болтает через окно. Весной, в апреле-то уже тепло.

– Сестра, у меня кровотечение!

Потом думаю: «Ах, гад!» Наметил мероприятие. Взял, подвинул к себе костыль: она проходить будет, я ей врежу костылем. Это ж было раньше: если больной, раненый сестру ударит, она бежит жаловаться. Я помню практику-то! Я ее ударил, и она побежала. Тут же прибегает врач, мужчина. И последнее, что помню, он сказал: «Мало он тебе голову, черепок-то не разбил! Он же потерял… Скорей…» И пошло… И я уже больше в этом госпитале не оказался. Я уже попал в госпиталь для тяжелораненых. Опять неудачно: он эвакуировался, вернее, переезжал на новое место, а больных всех вывозили. И мы, двое, оказались нетранспортабельными из-за потери крови-то. Потом за нами прилетел самолет. Его положили, меня посадили, потому что я еще мог сидеть. Спрашивают:

– Ты можешь сидеть?

– Могу.

Я, значит, сел, и нас в Дебрецен привезли. В Дебрецене нас сразу в этот госпиталь, в котором я вылечился. А тот умер по дороге, его уже выгрузили из самолета.

Тут уже внимание было проявлено. Очень… Врач оказалась землячкой. Я, правда, вначале не понимал, о чем она беспокоится. Мне надо было влить кровь, и она говорит: «Коля, землячок, а ты как к евреям относишься?» Я говорю: «Я ко всем одинаково отношусь. А чего?»

– Кровь-то у нас только еврейская.

– Ну и что? Она поможет?

– Да, поможет.

Потом сестра, уже операционная, свою долю отдала: они перекачали мне вторую порцию. И пошло, пошло… И девятого-то мая я еле дышал, и ко мне американский летчик подошел, обнял меня, кричит: «Победа! Победа!» И больше ни хрена не понимаю. А недели через полторы мы с ним расстались: его в другой… А я думаю, что, наверно, куда-нибудь посадили. После войны написал: сообщите данные об этом летчике в таком-то госпитале. Отвечают: «У нас на иностранных военнослужащих нет данных».

– Можно подробней, что за американец?

– Летчик. Молодой. Красивый. Что еще?

– Долго он в том госпитале лежал?

– Со мной недели две он лежал. Потом его перевели в другой госпиталь, там еще американцы были.

– Какое было отношение к союзникам?

– У кого?

– У вас. Встречали когда-нибудь еще?

– Я только с этим летчиком повстречался, и больше это… Он летчик, сбитый над Будапештом. Когда брали Будапешт, он был сбит. Нам переводить-то некому было. Все улыбались друг другу. Ему, конечно, тут скучно было: с кем побеседуешь?

– Поставки американские.

– Кормили, кормили…

– Тушенка? Было это у вас?

– Было, было. Вот сейчас они нас не кормят. Плохо ли, хорошо? Вот колбаса была американская. Тем более когда мы были за границей, там, если нас не кормить, мы мародерничать будем.

– Вообще знали о том, что происходит?

– А как же! Политрукам надо отдать справедливость, потому что, чтоб солдата чем-то поднять, дух-то, приходишь, сразу рассказываешь, что там-то под Сталинградом то-то, то-то.

И мы с одним кончили-то училище вместе, и его под Сталинград, а меня в Подмосковье, в Москву. И на фронте встретились. Он уже не кавалерист, а артиллерист. И он сбил самолет, который должен был бомбить мой эшелон. Мы смеялись, где-то бутылку самогона достали, выпили. Я поехал дальше, повез…

Слава богу, что не было у меня… Семь раз я ездил, не было ни одного дезертира по пути. Могли бы они и быть, но неслучайные дезертиры. Вот, мы везем кавалериста, а он танкист! Встречается полк. О! Да это танковый полк-то!

– Я же танкист. Чего ты меня везешь в кавалерию? Нашли мы путь.

– Танкист? Ладно.

Идем в танковый полк, в медсанчасть: «Давайте нам расписку, что мы вам сдали больного вот такого-то на лечение». Пишут.

– Печать ставьте.

Мы везем эту бумажку, что мы его сдали.

Спрашивает нас однажды начальник штаба:

– Чего, у вас ни одного дезертира нет?

– Мы очень хорошо воспитывали! Мы три раза в сутки проверяем.

– Ну, ведь врете. Врете.

– Товарищ майор, как это мы врем? Мы правду говорим.

– Вот я посылаю майоров, подполковников. У них то дезертир, то какое-нибудь ЧП, а у вас нету.

– Ладно. А нам будет чего-нибудь?

– Нет, ничего не будет.

– Мы встречаемся с другим полком или с другим эшелоном. Куда везете? Туда. Он просится: отпустите меня, иначе я убегу. Его и дезертиром-то не будешь считать – он в другом полку служит, а тут же будут искать его.

– Ну и чего?

– А вот мы и справки вам привозим, что такого-то сдали в медпункт на лечение – это отдали в другую часть.

– Только и всего?

– Только и всего.

Не было подсадок… подсаживают там… ЧП какие-нибудь. Мы просим этих бабочек: «Бабочки, хрен с вами! Хорошо, если они просто по вашей воле используют и один-два, а то весь вагон использует, что вы живой-то еле выйдете. Не садись, не садись! Хочешь, вон на заднюю площадку примащивайся. Мы попросим охрану, чтобы вас…» Только и всего. А если нас сопровождает который, СМЕРШ-то… Эти: «Нет ли кто-то чего-то сказал?» Ну откуда мы знаем, кто чего сказал?

И самое плохое – это когда бомбят в эшелоне, в конском. В Старой Русе нас бомбили раз. Люди-то выбежали, а лошади куда? И сам не отпустишь: если она убита будет, то хоть мясо, а если она убежит, и этим не отчитаешься – мяса-то нет. Как они, ой, ржут! Плачут прям! Просят выпустить их из вагона. И вот мы там 25 лошадей потеряли убитыми, а может быть, и убежали куда. И вот тоже, выпустить, но она жива, и где я ее потом искать-то буду!

Самое паршивое было, когда эшелон сразу вступает в бой. Вот привозишь, выгружаешься, тут же вооружают, и тут же в бой. Они друг друга не знают, офицеры их не знают. И мы просто радовались, когда мы сдаем там хотя бы за два-три дня до боя: они до боя хоть друг друга-то узнают.