Сети разума

Из-за этого у него практически не было друзей – ни тогда, ни потом – Юрий привык проводить время за книгами и уже не понимал, как это – бегать с мячом или болтать с друзьями ни о чём… «Мама – твой лучший друг», вдруг вспомнил Котов… Да… мама изо всех сил строила из себя друга… жарила картошку по выходным… покупала мороженое и лимонад всегда, когда бы сын ни попросил… а однажды взяла отложенные на новое пальто деньги и купила ребёнку дорогущего робота, которого ему безумно хотелось получить на Новый год – мальчик надеялся, что робот привлечёт к нему внимание детей во дворе и его примут в свою компанию…

Надо же, как иногда случается – вся жизнь пошла наперекосяк… и непонятно, ради чего.

С тех пор Юрий много раз пытался говорить с мамой об отце, спрашивал, где он, почему ушёл и не вернулся, придумывал, как его можно найти… мать неизменно отмалчивалась, переводила разговоры на другие темы, спрашивала, как дела в школе, и покупала очередное ярко-розовое фруктовое мороженое на палочке или песочное пирожное с повидлом и шоколадной глазурью…

Неизвестность всегда томила Котова. В конце концов он привык прятать от матери свои истинные чувства и эмоции, перестал спрашивать об отце… со временем сам перестал его помнить… А потом его отношения с матерью окончательно разладились, и он, воспользовавшись первой же возможностью, уехал в Москву, чтобы начать новую жизнь – подальше от матери… от своего детства… от слишком тягостных воспоминаний и мыслей об отце…

Странная штука – мозг. Иногда, когда собственные воспоминания причиняют тебе слишком сильную боль, когда они занимают все твои мысли, когда ты больше не можешь думать ни о чём другом и продолжаешь страдать и страдать и ничего не можешь с этим поделать, воспоминания вдруг уходят. Твой мозг просто отключает их, не в силах больше терпеть боль. Ты забываешь то, что считал самым важным в своей жизни – то, что было для тебя самым важным…

А иногда бывает так, что воспоминания стёрлись, а боль осталась. Смутная, неясная, саднящая как свежая ссадина… щемящая сердце. И это хуже всего, потому что, пока ты ещё помнишь, от чего страдаешь, твои страдания хотя бы имеют какой-то смысл… Страдания Юрия смысла не имели. Однажды он прочёл одну шутку (в которой, как он подозревал, содержалась изрядная доля правды) о том, что если собственноручные удары молотком по собственной голове причиняют тебе мучительную боль, нужно просто прекратить это делать. Умом он понимал, что источником своей постоянно ноющей боли является он сам. Но как это всё прекратить, Котов не знал.

Глава 2

Шла вторая неделя с тех пор, как Дитер Шнауц приехал в Сарнатх и остановился в вихаре Учителя. Не перекинувшись с ним ни единым словом, он по глазам индуса с первого же взгляда понял, что правильно сделал – здесь его действительно ждали.

В ожидании призыва к конкретным действиям Шнауц вёл себя как остальные ученики, внимая каждому слову Учителя. Светловолосые подростки-шведы, любопытная Ингрид и скептичный Ларс, быстро заскучали и ушли отсюда ещё несколько дней назад. После них ушла смуглая девушка с многочисленными оспинами на лице, а ещё чуть позже – трое подростков откуда-то с севера Африки, которые, по слухам, жили в вихаре почти полгода. На место ушедших пришли новые – два угрюмых брата из России и целая компания китайцев, которые не чувствовали себя достаточно чистыми, как они сами выразились, и остались снаружи в ожидании момента, когда поймут, что достойны войти внутрь и принять свет, что несёт Учитель.

Спали все на своих ковриках прямо на полу – было так жарко, что не нужны были даже одеяла, а многочисленных насекомых отпугивал дым благовоний. Нужду справляли в отдельном помещении во дворе. Нехитрую еду – овощи, фрукты, рис и свежие лепёшки – дважды в день приносили местные крестьяне, приходившие, чтобы поприсутствовать на утренней и вечерней службе, и, если вдруг появится возможность – прикоснуться к Учителю. Сладкий чай на молоке с острыми пряностями прямо во дворе вихары готовили по очереди ученики почти круглые сутки: в любой момент каждый желающий мог выйти наружу, получить чашку ароматного напитка и поговорить с другими учениками.

Как правило, здесь все были немногословны: могли даже не называть своего имени, не говорить, откуда приехали, зачем, что привело их к Учителю. Никто не настаивал: храня собственную тайну и переживая собственную боль, каждый понимал, что он не вправе просить другого вывернуть перед незнакомцем душу наизнанку. Но если кому-то надо было выговориться, его всегда терпеливо слушали – сколько бы времени он ни говорил.

Однажды, когда в «чайную очередь» заступил Дитер и тогда ещё не успевший уйти вместе со своей хипповой подругой Ларс, им пришлось сутки напролёт слушать исповедь девушки из России. Татьяна очень плохо говорила по-английски, и это сильно затрудняло понимание того, что с ней происходило по жизни, но никто не мог просто встать и уйти: во-первых, это невежливо, а во-вторых, кто знает – может, завтра тебе понадобится выговориться, и кто-то должен быть рядом… Приготовление чая в большом казане на костре, в таком жарком и влажном климате, было не самым лёгким занятием (хотя по ночам на землю спускалась благословенная прохлада, и становилось намного легче дышать), но устали все тогда не от работы, а от необходимости слушать бесконечную историю – кажется, что-то о несчастной любви и отвергнутых чувствах – на отвратительном английском…

Время текло незаметно – уже через неделю своего пребывания в Сарнатхе Дитер решил, что не стоит даже пытаться определить, какой сегодня день: он здесь не для того, чтобы цепляться разумом за реальность.

День за днём молодой немец с удивлением отмечал, что чувствует себя всё лучше (хотя приехал он сюда вовсе не потому, что ему было плохо) – ощущение было такое, словно к нему по частицам возвращается его собственная душа… как будто он понемногу припоминает то, что когда-то давно знал, а потом почему-то забыл. Понимание и очищение – а вместе с ними покой – исцеляли, просветляли, благословляли уставшее сердце. Шнауц словно медленно рождался заново и постепенно наполнялся божественным светом, созревая для выполнения своего предназначения.

В то утро Дитер проснулся от того, что Учитель вдруг перестал говорить. Парень даже не помнил, как он вообще заснул – он был искренне увлечён убедительной речью индуса о необходимости отпускать своё прошлое, чтобы двигаться дальше. Это было именно то, что жаждал услышать Шнауц – с каждым словом он всё больше осознавал, что теперь, наконец, готов отпустить свою прежнюю жизнь, готов простить себе всё то, что он сделал – и особенно то, чего не сделал. Готов начать всё заново, ступить на новый путь… Не то чтобы Дитер чувствовал себя уже окончательно просветлённым, но он определённо был готов к любым поворотам судьбы.

Почти все остальные ученики – за исключением тех, кто непрерывно готовил пряный чай во дворе, и ещё пары-тройки человек – спали крепким сном. Бодрствующие в замешательстве наблюдали за тем, как Учитель поднимается и медленно идёт к выходу. Перед тем, как шагнуть за порог, он оглянулся, обвёл взглядом присутствующих и указал пальцем на Шнауца. Тот понял всё без слов: для этого он и приехал сюда. Парень бесшумно вскочил на ноги, сложил ладони в молитвенном жесте и склонил голову. Индус едва заметно кивнул и тихо вышел на улицу. Немец оглянулся: не спавшие ученики приветствовали его, сложив ладони и смиренно склонив головы.

Две минуты спустя Дитер занял место Учителя на возвышении, сел в позу лотоса и взял в руки большую поющую тибетскую чашу. Пришло время многочасовой – а то и многодневной – молчаливой медитации…

***

Рабочий день в галерее Шереметева пролетел быстро – наверно, потому что все пятницы пролетают быстрее других рабочих дней недели.

По пятницам Юрий Котов частенько собирался с друзьями у кого-нибудь дома – чаще всего у самого Котова, поскольку он не был обременён семьёй и детьми – за игрой в покер. Приезжал обычно коллега Юрия Корякин со смешливой миниатюрной женой, бывшие соседи по съёмной квартире Столяровы (оба заядлые фанаты велоспорта и скалолазания, и не менее азартные игроки в покер) и Рептилоид, с которым Котов был знаком уже целую вечность.