Страница 6 из 16
Если физиократы и Адам Смит открыли конкуренцию в области хозяйственной деятельности человека, и она с их подачи стала рассматриваться как экономическое понятие, это ещё не означает, будто конкуренция не является на самом деле общим социальным феноменом, полагает Манхейм[43]. А, по его мнению, дело обстоит именно так. Говоря о факторах, определяющих «непрямолинейную» форму социально-исторического движения духа, Манхейм выделяет два главных: смена поколений и феномен конкуренции. Заметим: в случае с восприятиями концепций феноменологии Шелера и Гуссерля в США и России именно эти два фактора со всей очевидностью сыграли свою роль.
Манхейм рассматривал конкуренцию преимущественно в социально-философском ключе, однако он не отрицал значения конкуренции на уровне противоборства индивидуально-личных амбиций, включённых в игру интересов групп, их притязаний на значимость и первенство. Если какая-то доктрина какой-либо науки о духе претендует на то, что она «единственно научная и правильная», то, по мнению Манхейма, следует помнить, что и она обусловлена «влечением к власти и значимости определённых конкретных групп, которые их истолкование мира хотят сделать официальным истолкованием мира»[44]. «“Правильное” и “научное” истолкование бытия возникает не из чисто умозрительной любознательности, – подчёркивает он, – оно выполняет изначальную древнюю функцию ориентации в мире. В соответствии с ней, оно возникает и существует в стихии игры жизненных сил»[45]. В этих суждениях Манхейма много реализма и правды.
Итак, мы видим, что за стереотипным представлением, будто Шелер, как ученик, «позаимствовал» у Гуссерля идею феноменологии, чтобы затем переиначить её на свой лад и использовать для создания сомнительных, с точки зрения учителя, философских построений, изначально скрывалась история личных человеческих отношений двух авторитетных личностей. Вместе с тем, она получила и надличностное, социально опосредованное выражение в позициях приверженцев идей Гуссерля и учеников их учеников в борьбе за господство гуссерлевской трактовки феноменологии как единственно правильной. Отношение к Шелеру в США складывалось, таким образом, под влиянием почти удавшейся попытки стигматизации философа, который мыслил иначе, нежели «учитель». Орудием стало расхожее клише послевоенного времени – «идейная связь с нацизмом».
Что касается выбора новыми поколениями философов того или иного понимания феноменологии, то, казалось бы, он делается только на основе индивидуально-личностных предпочтений. Но так ли это на самом деле? Молодые люди обычно ориентируются на то, что признано большинством членов сложившегося профессионально-корпоративного (в данном случае философского) сообщества. Решение при выборе в пользу той или иной альтернативы принимается ими не столько на основании собственного сравнительного и критического анализа, сколько по социально-психологическим законам самоидентификации с профессионально-корпоративными личностными образцами, ценностями и интересами. При этом выбор диктуется не столько осознанным решением, сколько мерой реальной интегрированности молодого интеллектуала в это сообщество, лояльности по отношению к нему либо мерой конформистской готовности в него включиться, соответственно, готовности подражать и следовать авторитетным образцам. Как раз на этом пути и формируются социально-групповые стереотипы, обусловленные принадлежностью к тем или иным учреждениям образования и науки.
В борьбе парадигм и трактовок внутри одного философского движения либо одной философской школы наблюдаются те же самые закономерности, которые типичны для противоборств за первенство и лидерство внутри церквей, сект и толков либо внутри партий, партийных фракций и групп. И в том, и в другом, и в третьем случаях внутри человеческих сообществ действуют тенденции, описанные Р. Михельсом как «олигархические». Под их влиянием происходит фильтрация, канонизация и догматизация идей, наконец, формируется некая «генеральная линия». Отклонение от неё начинает восприниматься как «ересь», а носители отклонения – как «еретики», «чужаки», «вольнодумцы», «оппортунисты», «ревизионисты», «фальсификаторы», «имитаторы» и т. п. Все они заслуживают если и не сожжения на костре, то всяком случае стигматизации и маргинализации. Если бы на практике дело обстояло иначе, то не существовало бы неписанных канонов академичности философского и научного мышления. Не наблюдалось бы и того, что называют «интеллектуальной модой», философскими и научными «ренессансами», и много чего другого.
Глава 2
Философия: строгая наука или метафизика?
1. Неокантианские установки философии Э. Гуссерля
Первая отличительная черта шелеровской концепции феноменологии, которую следует отметить, – это, прежде всего, видение феноменологии как ориентации или установки философской мысли, открытой и доступной для всех. «Феноменология, – пишет Шелер, – это не столько отграниченная наука, сколько новая философская установка, это скорее новая techne созерцающего сознания, чем определённый метод мышления»[46]. Понятно, что такое видение феноменологии имеет определённые духовно-нравственные и социологические импликации, которые исключают её культивирование в форме философской школы. Демократичная ориентация Шелера на общедоступность и открытость нового способа философствования прямо вытекала из его понимания предмета, метода и главной цели философского познания.
«Пока не знали, что необходима вполне определённая техника, которой трудно обучиться, но которая, будучи однажды постигнута в её своеобразии, доступна каждому, те, кто хотел ограничить человека дискурсивным познанием, могли с легкостью возразить, что-де утверждение подлинного сущностного познания есть лишь выражение ветреного культа гения и что с теми, кто с благородным видом лично претендует на такое познание, лучше просто не разговаривать, – иронично констатировал Шелер. – Естественно, дело обстоит совсем иначе, когда техника доступа к такому познанию точно указана. Тогда речь идёт уже не о случайных интуициях, к которым один может быть способен в большей степени, другой – в меньшей (различия в способностях есть везде, в том числе и в дискурсивном познании), но речь идёт о таком познании, которое может получить каждый, хотя и при условии определённого человеческого образа жизни и овладения вполне определённой техникой. Вопрос этот потому необычайно важен, что от него зависит ни много ни мало как возможность метафизики». (Дополнения из рукописного наследия. К «Идеализм-реализм» из части IV «Учение о сущности и сущностном познании. Следствия для феноменологической редукции и учения об идеях»[47].)
Тот факт, что Шелер, в отличие от Гуссерля, не намеревался «основывать новую науку – феноменологию», а рассматривал её лишь как средство для разработки содержательных метафизических проблем в новых культурно-исторических условиях, что феноменология для Шелера не обладала исключительной ценностью сама по себе, не была для него самоцелью, – всё это едва ли могло нравиться «отцу-основателю» феноменологии, который как раз и видел в своём любимом детище нечто самоценное и самоцельное.
Гуссерль стремился сделать из философии универсальную строгую науку, ядро которой составляет феноменологически фундированная «эгология», срединную часть – априорные дедуктивные науки (логика, учение о множествах и чистая математика), а периферию – все остальные апостериорные индуктивные науки. По-видимому, шелеровская трактовка соотношения феноменологии и философского познания должна была казаться Гуссерлю профанацией его собственного великого замысла, – профанацией, рассчитанной (как он, вероятно, думал) на удовлетворение Шелером своего честолюбия посредством потакания невысоким запросам публики. Отсюда – «золото дураков» как символическая оценка такого рода поползновений младшего коллеги.
43
Ibidem. S. 571.
44
Ibidem. S. 573.
45
Ibidem. S. 574. Позднее на эту тему много верного напишут М. Фуко, П. Бурдье и др.
46
Scheler M. Die deutsche Philosophie der Gegenwart / Max Scheler Gesammelte Werke. Bd. 7: Wesen und Formen der Sympathie. Die deutsche Philosophie der Gegenwart. Bern und München: Francke Verlag, 1973. S. 309.
47
Scheler M. Lehre von Wesen und Wesenserke