Орда I

Тут же посетил вопрос парализующий, самой себе мимоходом заданный: «А что, коли я ни выйду на свободу желанную, пока не разрушу чертог заточения своим колдовством, выученным?». И поняв, что коли это так и задумано, то ей тут, бездари, сидеть вечность целую, вновь принялась рыдать горестно…

Очередное пробужденье было тяжкое да ни в какую неподъёмным на ноги. Сначала никак не могла проснуться да от сна отделаться. Каждый раз вроде просыпаясь, только тут же засыпала заново. Наконец, проснулась окончательно, но не желая вылезать из шкур долго ворочалась. И только позыв к лохани строганой заставил деву спустится с полога. Испила воды колодезной. Умылась, плеснув в лицо остатками. Села на полог скрючившись в три погибели да начала мучатся от безделья.

А мука та была невыносимая. Глазами ничего ни видно хоть выколи, ушами ничего ни слышно будто вовсе нет, лишь сама с собой наедине да своими мыслями. Чокнуться можно от такого сочетания.

Тут пришла в голову идея радостная. Она нежданно-негаданно нашла себе занятие. Райс решила устроить тренировку физическую. Загрузить, так сказать, и тело, и разум усталостью. «Точно», – рассудила рыжая да тут же занялась задуманным.

Стала делать растяжки с размашками да «отжимашки» со «скакашкими» и всё что смогла выдумать своей фантазией причудливой. К тому времени своего сидения она уж мало-мальски ориентировалась в пространстве замкнутом. Благо оно не менялось колдовским образом, как та же еда по три раза в день.

Прошло много времени, пока молодая да здоровая устала окончательно. Запыхавшись от воздуха спёртого, да загнав сердечко чуть ли не в голову, закончила дева свои занятия облившись с головы до ног ледяной водой из жбана-источника, что показался ей неисчерпаемым. Утёрлась шкурой из своего гнезда спального да опять пристроилась на пологе отдыхая да думая, чем бы ей ещё заняться от безделья нескончаемого. Дочь царская, почуяв голод обрадовалась, что нашла себе очередное занятие. Лишь опустошив горшок на половину добрую, в коем был грибной суп наваристый, забралась назад в свой уголок обжитый, да в который раз принялась маяться ничего неделанием, даже повыла тихонько от безысходности…

Райс давно потеряла счёт времени. Не могла понять день ли ночь за пределами поруби. Утро ль с вечером. Дождь ли с солнышком. Наплевать ей было на эти условности. Тут в пустой башке промелькнула мысль нехорошая: утопиться в жбане с водой колодезной, ибо не могла терпеть эту муку бездельную. Никаких уж сил на неё не было девичьих. Кутырка, с ей присущей фантазией уж в картинках всё это представила. Будто мама в слезах убивается, вырывая роскошные волосы, вскрыв тюрьму её проклятущую да найдя тело безжизненное. Как заламывают в горе руки ближницы, да как папа, чернея тучи сделался, да как горе всеобщее безутешное, степь накроет со всеми народами. Ком обиды за себя любимую задавил горло нежное, и она зарыдала, бедная, изойдя на слезу горькую. Скорбь была безмерной, безудержной…

Реки слез по мордашке тёкшие, прервала резко мысль неожиданная: «А вдруг там снаружи, что стряслось непоправимое? Вдруг меня не забыли, как я думаю, а просто уже отпереть снаружи некому? Надо выбираться отсюда немедленно». Райс аж подскочила озарённая, недоумённо вопрошая себя голосом:

– А чего же ты раньше-то о том не подумала, дура ты тупая, бестолковая?

Вопрос прозвучал как в бочке опростанной, резанув не только уши нежные, но и нервы догола ободранные.

Психанула на себя рыжая. Вскочила на ноги резвые да принялась прощупывать тонкими пальцами стыки плотные, брёвен тёсаных. Выдирала оттуда что-то непонятное, то, чем щели эти законопачены, лишь бы добраться до света крохотного, что блеснёт в глазу лучом спасительным. Только ничего не получилось из затеянного. Ногти обломала да пальцы занозила. Бросив дело это никчёмное, принялась за шкуру, что висела на выходе. Пыталась не то что сорвать совсем, а хотя бы край вытянуть.

В конце концов и на это плюнула. Схватила черпак питьевой из бадьи да принялась рыть подкоп под проёмом, где брёвен не было, пока орудие труда деревянное не раскололось да ни рассыпалось. Каково же было её изумление, когда, вгрызаясь в землю утрамбованную, как «лбом об стену» наткнулась на брёвна огромные, что под земляным полом были вкопанные, притом зарытые не вдоль, как изначально подумалось, а уходили вертикально вниз на глубину непонятную. Это был конец её не только как «землекопательницы», но всей девы Райс в целостности. Взвыла ярица от безысходности да психологически надломилась тростиночкой.

Впав в необъяснимую прострацию, дева есть и пить перестала совсем, и даже в лохань помойную ходить по надобности. Завалилась она набок нечувствительный, уже ни о чем ни думая, ни мечтая, да и вообще без какого-либо желания. Распласталась тряпичной куклою в шкурах на полог наваленных, теребя обрывки мыслей ни-понять-о-чем, что сами собой там куролесили, будто кто другой за неё думает. Долго ль коротко ль прибывала она в том состоянии Райс не помнила, только ей показалось это вечностью…

Вывел деву из оцепенения на грани гибели гулкий звук протяжный от входа-выхода, будто брёвна друг о друга елозили да деревом об дерево стукали. Кутырка лишь глаза приоткрыла опухшие, устало поглядев в том направлении. При этом, не шевелясь и ни дёргаясь, словно омертвело у неё всё внутри, высохло.

Лишь когда исчезла шкура выход закрывающая, а в её темницу хлынул свет солнечный, по глазам ударив резью несносною, поднялась она на дрожащем локте нехотя, щурясь да стремясь рассмотреть там хоть что-нибудь. Только пуст был проём. Никого там не было. Вернее, кутырка никого не видела, так как вход представлял собой пятно света, яркости неописуемой, не позволявший ничего разглядеть в его сиянии.

Райс наитием поняла каким-то внутренним, что никто к ней не войдёт с распростёртыми объятьями, а этот божий свет лишь простое приглашение самой явиться на суд Троицы за все свои былые прегрешения. Кутырка неспешно из шкур выползла, глаза ладонью прикрыв полностью, да вышла в мир нестерпимо болезненный, по глазам резанувший до боли в маковке. На уши птичий ор обрушился, и рыжая растерялась от неожиданности, что вперёд закрыть оглохшие уши иль глаза от рези слезящиеся?

Постояла в проходе, вроде как привыкла к шуму забытому. Шагнула пленница на поляну из поруби, по-прежнему щурилась да прикрывалась ручонками, пока не смогла различить сквозь пелену слёзную трёх вековух [9] на поляне замерших, стоящих пред ней словно идолы струганные. Одеты во всё белое сверху донизу. С седыми будто снег волосами распущенными, да длинными белыми посохами, что держали в руках скрюченных. Стояли они молча, без движения да внимательно голую Райс разглядывали, будто ожидая чего-то путного от кутырки ни бельмеса не понимающей.

Глаза рыжей постепенно обвыклись, хоть и приходилось всё ещё сильно щуриться, но дева уж могла их разглядеть в деталях да с подробностью. Вековухи стояли хмурые, коли не сказать злые ни пойми с чего, но её это тогда почему-то не встревожило.

– Сколько времени я взаперти была? – спросила Райс измождённым голосом, решив начать разговор первою.

Ей ответили, но не сразу, а через паузу, притом довольно длинную.

– Сколь надобно, столь и сидела. Как положено. Две седмицы, [10] почитай, ровненько.

– Две седмицы всего? – тут же вскинулась в изумлении неописуемом да в эмоциональном порыве бывшая узница, уверенная, что сидела там не меньше двух лун, [11] как минимум.

Но вместо ответа на её реакцию экспансивную, одна из вековух сама спросила неожиданно. Притом жёстко да зло так потребовала, будто девка в чём-то по жизни виноватая:

– Ты чё решила, непутёвая?

Дочерь царская даже дёрнулась, будто от пощёчины хлёсткой да унизительной, непонятным образом успокоилась да ответ держала не раздумывая. Сказала первое что на ум пришло, даже сама подивилась сказанному:

– Учиться мне надобно многому. Я ещё ни к чему не готовая.

Эх, бедовая. Знала б тогда девонька, что ответь она по-другому как, может быть и кончились для неё мучения.