Хранитель

Беспокойно стало на душе. Тьфу, думаю, лучше б не ходил, ну ее, эту бумагу… Хотя Фиджет как раз чуть до потолка не прыгал, подхватил кожаный мешочек с угольками, побежал на улицу рисовать, новый матерьял пробовать.

После, ночью лежим, я думал, спит уже.

А он из своей кровати тихонечко так:

— Отец, а что такое ко-лесование?

Я аж на кровати подскочил. Впервые отцом назвал… А вопрос-то мерзкий какой, не знаю, то ли плакать, то ли радоваться.

— Казнь такая, изуверская. Откуда ты эту гадость взял-то?

— С письма. Там на обороте буквы, — вздыхает. — Указ… за укрывательство. Нелюдей.

Я молчу, как рот заткнули, чувствую, тишина такая тяжелая, будто камнем нас придавила. А Фидж словно бы вознамерился меня до белого каления довести.

— Я другой, — говорит, — ты меня людям не показываешь. Алиф сказали, я скаллирау…

— Это еще что? — сиплю. Во рту как песку насыпано. В жизни еще таких длинных речей от него не слыхал.

— Ну… Я не знаю. Но не человек же? А значит…

Я с кровати вскочил, к нему шагнул, говорю: — А значит будешь ночью спать, а не разговоры глупые разговаривать!

Он еще что-то возражал, я его в охапку схватил, одеяло со всех сторон подоткнул.

— А ну глаза закрыл! Отец я или нет?! Назвал, так и слушайся!

Я к себе лег, сна ни в одном глазу. Зла не хватает на себя-дурака. Надо ж было такое в дом притащить! Фиджет еще повозился, повздыхал, потом уснул, вроде. Но снилось ему недоброе, слышно было. А я лежал-лежал, пока луна не скрылась. Увидел друзей Фиджетовых. Уж не знаю, кто из них ульмаруна, но по стенам они знатно лазят — как приклеенные. Вначале на тень похоже, а потом облачком повис над кроватью мальчика, за балку ногой уцепился, и сыплет вроде звездочки серебристые… Второй ко мне подобрался, глаза белые, лунные лучи будто вобрали. Страшно с непривычки в такие смотреть… Он голову набок склонил, и пропал. Понял, видать, что с моим беспокойством да мыслями ему этой ночью не справиться… А у Фиджета личико разгладилось, задышал хорошо, тихо.

А когда цветы первые сошли, да последние почки раскрылись, приехал к нам вдруг посетитель. Я с утра хотел сходить по бортям, мед кончался, а потом решил до завтра погодить, дома дел накопилось. Бог свидетель, никогда еще я о решении своем так не жалел! Ушли бы с Фиджетом, тот человек как приехал бы, так и уехал. А так…

Топот конский я издалека услыхал, а прежде меня Фидж из-за дома прибежал — огородик наш пропалывал, руки все в земле по локоть. Олени либо буйволы тихо ступают, только кусты трещат. А тут подковы звенят, не спутаешь. Я на крыльцо шасть, схватил тряпицу, которой волосы подвязываю, когда по хозяйству занимаюсь, и на Фиджета повязал. Тут и показался гость, коня в поводу ведет, иначе-то у нас не проехать. В бархат черный весь затянут, на груди крест серебряный, с камешками. На лицо молодой, нас увидал, улыбнулся. Ну, думаю, только священников мне тут не хватало… А Фиджета поздно отсылать, совсем подозрительно будет…

— Здорово, хозяин!

— И вам, ваше благородие, не хворать, — отвечаю.

Он коня к забору привязал, и в калитку.

— Ты, что ли, лесник здешний?

— Я, — отвечаю, — а вам за каким делом-то? Кого травить собираетесь? Оленя иль медведя?

Он рукой махнул.

— Я не охочусь, не до того мне, — говорит, — но владения свои знать надо… Вот, объезжаю.

У меня внутри все морозом схватилось. Все, думаю, приехали. Вот он, хозяин наш новый, церковник… А он к крыльцу идет, на Фиджета смотрит, улыбается, хотел его по голове потрепать, мальчонка увернулся, да ловко так, словно ручеек в сторону утек. А священник ничего, не рассердился. Воды спросил попить да ведро — коня напоить. Я бровью не повел, дал ведро и на колодец указал. Посмотрим, что за человек… А он и правда, сначала коню воды подал, потом и себе ковшик достал. Вернулся, отдал ведро, снова улыбается. Надо же, думаю, в бархате, а не боится руки-то запачкать.

Ладно. Фиджет убежал руки мыть — за домом бочка стояла, с дождевой, для огорода. Растенья-то не годится колодезной ледяной поливать — зачахнут. А Фиджет любил в теплой воде руками бултыхать, ряску ловить. Один раз лилию вырастил там, прямо в бочке. Ма-аленькую, словно огонек какой на воде. Я и не понял сначала, что цветок это. А огород-то малец полол потому, что не различал спервоначалу какая трава сорная, а какая морковкой зовется. Для него все едино, а уж если цветет — так и подавно. Его воля — вместо овощей росли бы у нас одни фиалки да лилии лесные. Пришлось показывать, просить, чтоб не давал силу земле, а то все бурьяном зарастет, без еды останемся…

Так вот, священник.

— Меня, — говорит, — лорд Родни Уилленрой зовут. Епископ, рыцарь таких-сяких орденов. Я здесь порядков сверх необходимого менять не собираюсь. Как жили, так и живите, а понемногу, с Божьей помощью, и лучше заживем…

Ну а я киваю, что говорить-то. Поживем-увидим. Боюсь только, что он скажет, егерь ему не нужен больше, раз привычки к охоте нет.

— Ты оставайся, лесник в лесу пригодится, — сказал, словно мысли мои прочел, — охотиться и рыбу ловить, плоды лесные брать дозволяю, но только своим, здешним. Остальных — вон. И следи, чтоб поголовье зверей сохранялось, не все сразу выбили.

А я и так это делаю, народ-то тишком-тайком в лес всегда шастал, а теперь, выходит, и прятаться не надо. Да и охотников за нелюдью гонять проще станет, свои-то не промышляют.

— А это сынок твой? — спрашивает, на Фиджета кивает.

— Племяш, — отвечаю, — сиротка, семью всю вычистили, один он остался.

Лорд Уилленрой нахмурился, будто что неприятное вспомнил, помолчал и говорит: — За то, что сироту приютил, будешь получать серебряник сверх меры, я казначею скажу. Так же и остальным, если кто ребенка из чужих взял под опеку, тем монетка в луну положена будет.

А я не удержался, говорю: — А не разоритесь, ваше благородие? Сирот-то в стране нынче, как собак бездомных…

Он снова брови свел, говорит, твердо так: — Не разорюсь. Вам незачем мои деньги считать, а что сказано, то исполню.

Я руками развел. Что тут ответишь — молодой, да, видать, хваткий. Посмотрим, сдержит ли слово, болтать-то все языком горазды. Лорд на крылечко сел, на небо глядит. Правда, туча с юга наплывает. Через минутку хлынуло. Фиджет из-за дома вышел, по травке ступает медленно, видно, как грозой наслаждается. Я на него крикнул, нечего под ливнем околачиваться… Фидж в дом юркнул, в углу с бумагой своей засел — последние листики остались. А лорд Уилленрой спрашивает, мол, войти можно? Ну а я что? Дождь на улице, молнии. Грозы весенние завсегда буйные, холодные…

За столом уселись, я печку разжег, чаю ягодного налил. Думал, не станет пить лорд, к вину, небось, привык. Ан нет, еще и похвалил. Ароматный, говорит, только меду бы еще. Ну а мне не жаль, достал и мед. Фидж как горшок заветный увидал — и туда же. К столу шмыг, хлеба краюху стащил, медом залил, жует — жмурится. Так-то мы хлеб бережем, конечно. Но пусть уж его, раз гости в доме…

А священник, смотрю, внимательно так на мальчишку глядит. Я уж и не знал, что придумать, как мальца отослать подальше. А куда тут отошлешь — комната-то одна. Разве под крышу или в погреб… Фидж у меня под боком уселся, и гостя в ответ рассматривает глазами своими зеленущими. На кресте взгляд задержал, как магнитом тянет его. Красивая штука, чего уж… Вот только серебряная.

Лорд Уилленрой углядел рисунки на печи, подошел. А там и до книг дело дошло — на полочке стояли, не прятал их я. Удивился наш хозяин.

— Вы и грамотные, что ли? — усмехается. — чего я еще о своей земле не знаю?

— Да много чего, — бурчу, да проклинаю язык свой длинный.

А он рассмеялся и отвечает: — Но узнаю все, как есть, будьте покойны. Не знать не стыдно, стыдно не спрашивать!

Я у себя в голове зарубочку поставил. Хорошая мысль, дельная.

— Книги у тебя откуда? И кто мальца рисовать учил?

Я плечами пожал.

— Никто не учил, сам научился. А книги… от матери моей, она из благородных была. Умерла давно, лихорадка болотная унесла.