Хранитель

Идем как-то, снегу уже навалило по щиколотку, зима за нос щиплет. А смотрю — блестит что-то в кусте, переливается. Подошел, гляжу — а там лесочка тонюсенькая, совсем как та сеть, что оленя весной поймать сумела. Пригляделся, а в лесочке кто-то бьется, пищит. Маленький, сразу и не понять, что за зверек. Оказалось, не зверек вовсе… Ручки-ножки тоненькие, как мизинчик у Фиджета, головка с шляпку грибную. Глазищи — во! В пол-лица! Мне аж страшно стало, такая мука была в тех глазах. Бьется, искровился весь… Я стою, что делать не знаю — а ну как подумает, что это я ту лесочку натянул, а теперь в клетку посажу? Но так оставить тоже не дело. Стал я распутывать нитку, а с поклажей на спине несподручно. Спустил я Фиджа на снег, а он сонный был, недовольно кулачками глаза трет. Руки то у меня простые, грубые, нащупать все узлы да не перерезать ручку-ножку маленькую то еще задание… А оно пищит, каждое движение больно дается, небось. Пока распутывал, понял — лесочка то не простая, а с серебряной нитью. Так вот отчего лесная-то тварь сама освободиться не смогла… А потом меня как ударило. Значится, и олень-то тот… не простой был! Да какже это так, а? Выходит, поймали они тогда самого хозяина лесного, не иначе! Я от злости даже забыл, что делаю, дернул, а оно пискнуло и обмякло, а узел распался. Ну, думаю, все… убил. Расстроился — не передать… На ладонь взял, тельце легкое-легкое, тепленькое… А ничего, шевелится. Глазки свои огромные открыло. Тут и Фидж подошел. Смотрит, рукавичку сбросил, пальчиками тянется. Ну, хуже-то не будет, думаю. Дал потрогать.

А существо от его прикосновения как ожило, село на руке у меня и смотрит на нас. Потом ротик открыло и ну щебетать! Чисто птичка, только таких голосов птичьих я не знаю. Тут Фидж меня удивил — отвечать начал! Так они говорят, а я дуб-дубом стою, только глаза таращу. А потом гляжу, а у лесной тварюшки из-за спинки крылышки разворачиваются. Я спервоначалу-то думал: плащик какой, а оно вон оно что… Ну, сверкнули на солнышке перья-не перья, чешуя-не чешуя… Бог знает. Встряхнулось, и вдруг как чихнет! Чисто по-человечески. Я не выдержал и фыркнул. А оно засмеялось, как колокольчик зазвенел, крылышками встряхнуло и вверх! Только и видали… В ветвях-то не углядеть потом. Мальчик мой и говорит: — Она алиф, ей было больно. Хорошо, что ты ее спас!

— Алиф? Это кто ж такие будут? — чешу я в затылке.

Мальчонка плечами пожал.

— Это их слово, не наше. Не знаю, как сказать.

Лесочку я смотал, в карман сунул — привычка все в дом тащить, авось, в хозяйстве пригодится. Главное, Фиджу не давать, чтоб снова не пожегся…

А с того дня стали мы находить у себя разное — то рябины ветку мороженой, вкусной, а крупнющая — я и не пробовал такой никогда. А то палочку красивую, выглаженную, на крючок похожа. Такой плавник у дальней реки есть, три дня пути от нас. Я этот крючок у двери прибил, над лоханкой для умывания, ковшик повесил — удобно. Еще стали замечать, что мыши у нас пропали. Раньше-то бегали, конечно, и в амбаре, и дома. Воровали по мелочи. А тут — как сманили их, ни одной! Как-то забыл я на столе блюдо с пирогами, за день умаялся, а Фидж пригрелся после ужина у меня, да так мы и уснули. Утром хватился — все до единого пирожки на месте, разве подсохли чуток. Надо всеж таки полотенцем прикрывать… А были б хвостатые в доме — точно погрызли бы, потом хоть выбрасывай.

В общем, чувствовали мы, что опекают нас алиф, благодарность выражают. Понял я потом, что пикси это. Люди про них всякое говорят, но я пока только хорошее видал. Сами-то не показывались мне, только Фидж иной раз слышу — за углом дома иль за деревом в лесу тихонько щебечет. Ну, а я и не лезу — все равно ихней речи мне не понять, а бестолку любопытничать негоже, не ребенок ведь. Хоть и интересно еще хоть разок на крылышки переливчатые взглянуть…

Зиму мы с толком провели — Фиджа я читать да считать выучил. Он на лету хватал, я уж и удивляться устал. На вид — дитё малое, больше двух зим не дашь, а туда же, буквы на память выучил, слова составляет, да смешные такие… Я ему бересты нарезал, значки на ней выжег, он часами на полу возился. То ульмаруна какого-то выложит, то ластиви…

Я спрашиваю: — Значит-то оно что?

А он в ответ улыбается, говорит: — Друзья мои. Они по ночам приходят, добрый сон навевают.

Я допытываться не стал. Друзья так друзья, а добрые сны нам нужны, особо когда за окном вьюга стонет, как живая, или из сугроба очередные ноги горе-охотника торчат… Ну и простые-то слова Фидж тоже выкладывал, конечно. Потом я ему сказки читать начал, материны книги достал. Сам-то я их на сто рядов перечел, уж оскомину набило, а мальчонке нравится. Там ведь не только наши сказки были, но и разные другие, заморские. Драконы усатые, птицы золоченые да русалки морские… У нас водяные девы другие совсем, без хвостов. И похуже характером будут — при жизни их обидели, вот и лютуют теперь, чего уж… Жемчугов-то принесут вряд ли, а заманить-утопить — милое дело. Мужчин особенно. Отец как-то рассказывал, прошлого-то лесника как раз зеленоволосая и утащила. Пошел, на свою голову, в новолуние на озеро лесное, а там она. Тело светится, сама себя гладит, на него поглядывает… губки блестят. А он-то мужик, бабы давно не видал, ну и ухнул в любовь ее холодную с потрохами, а после и на дно… Тело потом нашли, глаза рыбы выели, на шее — венок из водяных цветов. Все знают, так русалки своих любовников метят. Откуда знаю? Я ее сам видел, деву озерную. Спасло меня то, что ногой на сук наткнулся, до крови, от боли и проснулся от морока. А так бы тоже сгинул в свои семнадцать зим…

А как весна пришла, ручьи запели, да сосульки золотом зажглись — стал мой мальчонка капризничать. Сидит-сидит, а то вдруг заплачет, горько-горько. Спрашиваю — что стряслось? А он — головка болит. Ну а я не лекарь, чай… Два, три раза, мало ли… а после встревожился, конечно… И куда его везти? Какой лекарь знает, что у них за болезни-то? Я ведь и не знаю до сих пор роду-племени моего сыночка приемного. Да и не вернемся мы оттуда, это как пить дать. У людей им одна дорога, на костер.

За зиму Фидж вымахал — года четыре дашь, не меньше. Хорошо, что много еды напасли, пригодилась. Я как в деревню первый раз сходил по весне, на людей глянул, вернулся — другими глазами на Фиджа посмотрел. Совсем он другой стал, на человека все менее похож. Не сказать даже чем. Повадкой, статью, да еще глаза окончательно зеленью взялись, только что не светятся… Кудри черные на голове пушатся, сзади веревочкой схвачены, на конце шнурка — птичий черепок. Сам Фиджет нашел, осенью еще, понравился он ему.

Так вот, жаловался малыш, голову все чесал, а потом как-то в банный день мою я его волосики, и чую под ладонью бугорок… а там и второй. Смотрю — и правда. Мороз у меня по коже прошел. А мысль первая, опять же, дурацкая: “Хорошо, что весна, а не осень, как бы малец шапку на рога-то надевал?”

Ну, не рога пока, а так, маленькие отростки прорезались, бархатистые, за кудрями и не видать их.

За мукой пошел я, заодно в замок заглянул, там старенький смотритель библиотеки живет. Мы с ним иногда в таверне деревенской вместе за столом сидели. Думал попросить у него бумаги какой ненужной — у писарей завсегда бывает, начнут строчить, кляксу посадят, либо лорд писать и вовсе передумает. Или копии переписки да указов разных… А Фиджу бы пригодилось, стал он охотником зверей да птиц рисовать. Всю печь беленую мне исписал, да всю бересту извел, что дома была. Угольком-то по коре неудобно, да и портится быстро, а жаль. Хорошо малец характер зверя передает: вроде два штриха, а вот уж и сокол летит, не перепутаешь.

Старик мне не обрадовался. Не потому, что против меня зуб имеет, нет. Просто тревожился он, что лорд Майкел наследством неразумно распоряжался, почитай, половину уж по ветру пустил. Вот и наше владение вскоре должно было за долги государству отойти… А государству — это, почитай, церкви. Засядет у нас тут какой святоша, начнет девок деревенских брать, бесов изгонять… А бастардов наплодят — дьявол попутал. Знаем, слыхали…