Незнакомцы в поезде

Девятая глава

Всё, что он сказал ей только что про Мириам, подумал Гай, не имеет никакого значения по сравнению с тем фактом, что они с Энн идут вместе по усыпанной гравием дорожке. Он держал ее за руку и смотрел по сторонам, где всё ему было незнакомо — широкий ровный проспект с гигантскими деревьями по сторонам, как на Елисейских Полях, статуи военных на пьедесталах, большие здания. Это Пасео-де-ла-Реформа. Энн шла с ним, опустив голову и стараясь попасть в его медленный шаг. Их плечи касались, он поглядывал на нее и ждал, что она заговорит, скажет, что он прав в своих решениях, но по ее губам было видно, что она пока думает. Ее бледно-русые волосы с серебряной заколкой на затылке лениво шевелились на ветру. Он видел ее второе лето такой, когда солнце только начало накладывать загар на ее лицо, поэтому кожа сейчас по пигментации была близка к цвету ее волос. Скоро ее лицо станет темнее волос, но Гаю она больше нравилась такая, как теперь, словно изделие из белого золота.

Энн повернула к нему голову с самодовольной улыбкой: она видела, что он неотрывно смотрит на нее.

— Представляю, чего тебе стоило пойти на это, Гай.

— Что об этом говорить…

Ее улыбка замерла, к ней примешались растерянность, даже беспокойство.

— Надо же, отказаться от такого большого дела, — произнесла Энн.

Гай почувствовал легкое раздражение. В конце концов, что сделано то сделано.

— Я просто ненавижу ее, — спокойно сказал он.

— Ненависть — плохое чувство.

Гай нервно вскинул руки.

— Я ненавижу ее за то, что вынужден был рассказывать тебе обо всем этом, вместо того чтобы просто гулять с тобой.

— Гай, что ты говоришь!

— Она вобрала в себя всё, что достойно ненависти, — продолжал он, глядя прямо перед собой. — Иногда мне кажется, что я ненавижу всё в мире. Ни приличий, ни совести! Вот таких люди имеют в виду, когда говорят, что Америка никогда не повзрослеет, что Америка поощряет низкие нравы. Она из того типа людей, которые ходят на пошлые фильмы, подражают им, читают амурные журнальчики, живут в бунгало, погоняют мужей, чтобы те зарабатывали побольше денег и чтобы покупать и покупать в рассрочку, рушат семьи соседей…

— Хватит, Гай! Ты рассуждаешь сейчас по-ребячески! — сказала Энн и слегка отшатнулась от него.

— …И мне тошно от того, что я когда-то любил ее, — закончил Гай.

Они остановились, глядя друг на друга. Он должен был сказать эти неприятные вещи, сказать то, что сказал. Ему хотелось страдать от неодобрительного отношения Энн и, может, от того, что она развернется и оставит его одного. Пару раз так уже случалось, когда она не могла его урезонить.

Энн произнесла сдержанным и лишенным эмоций тоном, который пугал его, потому что он боялся, что после этого она уйдет навсегда:

— Иногда мне верится в то, что ты еще любишь ее.

— Прости меня, — с улыбкой сказал Гай, и Энн оттаяла. Она снова подала руку, как бы просительно, и он взял ее.

— О, Гай! Если б ты повзрослел!

— Я где-то читал, что в эмоциональном плане человек не взрослеет.

— Взрослеет. Мне всё равно, что ты читал. Я докажу тебе это, если у меня не останется забот поважнее.

Гай вдруг успокоился.

— Ну и о чем мне теперь думать? — тихо спросил он несколько капризным тоном.

— О том, что ты никогда не был так близко к освобождению от нее, чем сейчас — о чем же тебе еще думать?

Гай поднял голову. На здании светилась огромная розовая надпись, ему вдруг захотелось спросить Энн, что она означает. Ему захотелось также спросить ее, почему всё становится легче и проще, когда он рядом с ней, но гордость удерживала его от этого вопроса — все равно он будет риторическим, Энн не ответит на него словами, потому что ответ — это сама Энн. Так было с той поры, когда он впервые встретил ее в тусклом освещении первого этажа нью-йоркского Института изящных искусств. В тот дождливый день он притащился туда и обратился к единственной фигуре в ярко-красном плаще с капюшоном. Плащ в капюшоном обернулся к нему и сказал: «Вам нужно в 9А на втором этаже. Сюда вы могли бы и не заходить». А потом был ее короткий довольный смех, который внезапно странным образом возмутил его. Он приучился мало-помалу улыбаться, он ее боялся, с презрением относился к ее новому темно-зеленому автомобилю с отрывающимся верхом. «Автомобиль имеет особое значение, — говорила Энн, — когда ты живешь в Лонг-Айленде». Он летал с одних курсов на другие, чтобы лишь убедиться, что всё, что ему скажет преподаватель, он уже знает, или чтобы посмотреть, как скоро он сможет усвоить материал и уйти. «Как, ты думаешь, люди находят себе места, если не по блату? Тебя просто выкинут, если ты не приглянешься». Он наконец дал ей убедить себя в правоте ее слов и пошел на год в престижную архитектурную академию в Бруклине, в совете директоров которой у отца Энн был знакомый…

— Я знаю, — вдруг сказала Энн после затянувшейся паузы, — в тебе это есть, Гай, — способность быть очень счастливым.

Гай быстро кивнул, хотя Энн и не смотрела на него. Ему было в некотором роде стыдно. Энн обладала способностью быть счастливой. Она была счастливой и сейчас, и до того как встретила его, и лишь он и его проблемы затмевали моментами ее счастье. И он бывал счастлив, когда находился с ней. Гай как-то сказал ей об этом, но сейчас ему трудно было сказать это.

— Что это такое? — поинтересовался Гай, когда под деревьями парка Чапультепек увидел круглое стеклянное здание.

— Ботанический сад, — ответила Энн.

В здании никого не было, даже служителя. Там пахло теплой, свежей землей. Они прошли по кругу, читая непроизносимые названия растений, которые, возможно, занесло сюда с другой планеты. У Энн здесь имелось свое любимое растение. Она в течение трех лет наблюдала за его ростом, приходя сюда летом с отцом.

— Только названия у меня никак не запоминаются, — пожаловалась она.

— А зачем тебе их помнить?

Они пообедали в ресторане с матерью Энн, потом походили по большому магазину, пока для миссис Фолкнер не пришло время послеобеденного отдыха. Миссис Фолкнер представляла собой худощавую, нервозную, энергичную женщину ростом с Энн и весьма привлекательную для своего возраста. Гай постепенно привязался к ней, как и она к Гаю. Поначалу он чувствовал себя неловко с состоятельными родителями Энн, но благодаря их поведению эта неловкость вскоре исчезла. В этот вечер они вчетвером сходили на концерт в «Беллас Артес», потом был поздний ужин в ресторане «Леди Балтимор» через улицу от «Ритца».

Фолкнеры сожалели, что он не может провести с ними лето в Акапулько. Отец Энн, занимавшийся импортом, собирался построить склад в порту.

— Как его можно заинтересовать складом, если он строит такой клуб, сказала про Гая миссис Фолкнер.

Гай ничего не ответил. Он не мог поднять глаз на Энн. Он попросил ее ничего не говорить родителям про Палм-Бич, пока не уедет. Куда он направится на следующей неделе? Он мог поехать в Чикаго и поучиться там пару месяцев. Он уже сложил свои пожитки в Нью-Йорке, и его квартирная хозяйка ждала от него решения, чтобы сдать его квартиру. Если он поедет в Чикаго, то в Эванстоне сможет увидеть великого Сааринена, а также молодого архитектора Тима О'Флагерти, еще не признанного, но в которого Гай верил. В Чикаго может найтись кое-какая работа. А Нью-Йорк без Энн действовал на него угнетающе.

Миссис Фолкнер коснулась руки Гая и произнесла:

— Он не возражал бы, если бы ему дали перестроить весь Нью-Йорк, правда, Гай?

Гай почти не слушал. Он хотел бы погулять с Энн, но она настаивала, чтобы Гай поехал с ними в «Ритц» и посмотрел на шелковый халат, купленный ею для своего двоюродного брата Тедди, пока не успела отослать его. А после этого уже будет поздно гулять.

Он остановился в отеле «Монтекарло» кварталах в десяти от отеля «Ритц», большом неопрятном здании, похожем на бывшую резиденцию гарнизонного командования. Ко входу вела подъездная дорога, выложенная черной и белой плиткой, словно в ванной. Потом был большой темный холл, также выложенный плиткой. Рядом находилось помещение бара в виде грота и ресторан, который всегда пустовал. Вокруг внутреннего дворика шла мраморная лестница, и вчера, поднимаясь по ней следом за служащим отеля, Гай через открытые двери и окна видел игравшую в карты японскую пару, молившуюся коленопреклоненную женщину, людей, пишущих письма или просто застывших, словно пленники в застенках. Здесь царили мрачность и непонятная загадочность, и Гаю это сразу понравилось, хотя Фолкнеры, включая Энн, подшучивали над его выбором.