Страница 67 из 88
— Я хочу тебя.
— Отпусти.
Не могу без разговора, без слов. Если он не объяснит, не поклянётся ещё раз, что сказал правду, то это сродни насилию, я не смогу, не выдержу…
Но длинные пальцы уже проникли в повлажневшие сокровенные складочки, лаская так умело и бесстыдно, что огонь разбуженного желания бушующей лавой разбежался по венам, заставляя закусывать губы, чтобы не застонать в голос, не выдать ответа, которого он так добивался.
— Отпусти, прошу тебя.
— Ты ведь тоже хочешь меня, — заглянув пылающим взглядом в мои глаза, Эйомер скользнул пальцем в ноющее от желания слияния с ним лоно. — Я знаю об этом, просто попроси, — он углубил ласку, надавливая так, словно мы уже единое целое. — Попроси меня.
— Отпусти, — но он не это хотел услышать, и, словно решив наказать за непокорность, покинул разгорячённую плоть, снова начиная ласкать, поглаживать напряженный бугорок клитора, приближая к пику наслаждения и тут же останавливаясь, едва слышал, каким судорожным становится моё дыхание. Выдерживать сладкую пытку больше не было сил, тело сгорало в таком оглушительном огне желания, что стоны сами слетали с губ, а с ними и слова, которые уже были неподвластны воле. — Возьми меня… не могу больше…
Удовлетворённая, победная улыбка — всё, что отпечаталось в сознании, прежде чем, сжав в объятиях, Эйомер, наконец, не тратя время на то, чтобы снять одежду, лишь развязав завязки штанов, ворвался в моё тело, подчиняя такими сильными, глубоким толчками, что захватило дыхание. Удовольствие, которое он дарил каждым своим движением, было подобно бушующему урагану. Вихрь искр будто поджигал вены изнутри, заставляя двигаться навстречу, принимать его плоть, едва держась на поверхности бушующей страсти. И в тот миг, когда Эйомер, приподнявшись, развязал мои запястья и позволил обнять себя, прижаться теснее, она захватила меня, заставляя забиться под ним в судорожном, упоительном наслаждении. Прижавшись поцелуем к моим губам, испивая стон, он задвигался быстрее, пока с глухим выдохом не вжал в кровать, изливая своё тепло, заявляя полную власть и стремление подчинить.
Подчинение. Полное. Без права голоса и своей воли. Без надежды на то, что рохиррим начнёт ко мне относиться лучше, чем к кошке, которую достаточно почесать за ухом и немного приласкать. Всё это я поняла, когда, приходя в себя после отхлынувшей волны обжигающего удовольствия, ждала от Эйомера хоть каких-то слов, разговора, в котором так нуждалась, а он, то ли не заметив моей тихой просьбы, то ли решив проигнорировать её, поцеловал в ответ и, обняв, прижав к своей груди, гладил волосы пока не уснул. Просто уснул, очевидно сильно устал за день и решил, что секса мне достаточно в качестве утешения. Секса и впившегося в палец тяжёлого кольца. Оно было большим для меня, давило свинцом, въедалось в кожу, отравляя сильнее яда, вместо того, чтобы принести радость от того, что он, наконец, сказал о своих намерениях. Но откуда мне знать, что Эйомер не обманул опять, что я хоть немного нужна ему, а не просто испугался скандала, который может разразиться, если всплывёт правда о том, каковы наши отношения? Вдруг на самом деле он любит эту Лотириэль, а я встала между ними, являясь лишь забавой, утехой, о которой быстро забывают. Ведь дочь Имрахиля действительно хороша собой: высокая, зеленоглазая, рыжая, как огонь, и такая фигуристая, что не один мужчина небось вздыхает, не то что я — маленькая, щуплая и бледная. Мы с ней разные, как румяное, наливное яблоко и дикая вишня. Разумный выбор явно не в мою пользу. Может, потому и промолчал, не нашёл слов, что их нет, а врать не захотел? Всё так просто — разрыв помолвки и вынужденная женитьба на приблудной девчонке, только потому, что по глупости переспал с ней, а теперь это может вылиться в новой конфликт с Боромиром? Решил, что я непременно пожалуюсь опекуну, ведь рвалась к нему там, в холле. Поэтому и запер, связал, чтобы заставить замолчать, пока уладит всё, разрывая прежние обещания? Наверняка, Боромир в ту первую ночь похода говорил об Эйомере — о том, кому обещана его возлюбленная, о том, кого ненавидит, но не пожелает смерти в бою. Почему гондорец ненавидит его? Только ли как соперника, или есть нечто иное, о чём мне, возможно, никогда не узнать? И что ждёт теперь впереди? Какая жизнь будет с тем, кто уже сейчас заставляет молить о своей близости, кто берёт так много, но ничего не даёт взамен кроме сжигающей дотла страсти? Смогу ли я быть женой для Эйомера, зная, что мне есть место только в его постели, но не в сердце, не в душе? Он ведь и дальше будет стремиться лишить воли, подчинить, слепить под себя, забывая о том, что я тоже личность, что у меня есть свои желания и стремления кроме служения ему. Если бы хоть немного дорожил, то разве не попытался бы успокоить, утешить, вместо того, чтобы соблазнить, принудить к близости? Да, я слаба перед ним, слишком люблю, чтобы противиться ласкам, сгораю от поцелуев, и он это знает. Каждое прикосновение как потребность, как наркотик, доза, без которой не прожить. Но наркоманы платят слишком высокую цену за своё губительное пристрастие — жизнь. Я бы с радостью отдала её Эйомеру, но не готова к той боли, которую предстоит испытать впереди — рохиррим никогда не изменится, а я никогда не смогу стать той послушной куклой, которую он хочет видеть возле себя.
Руки сами потянулись к лицу любимого, чтобы прикоснуться к таким родным небритым щекам, полным губам, светлым густым ресницам, родинке у переносицы. Он улыбнулся во сне, разворачивая голову, прижимаясь к моей ладони, и было в этом что-то сокровенное — тайна, которая связывает мужчину и женщину, их потребность в близости, поддержке, тепле друг друга. Но, похоже, между нами всё разрушено, или же не существовало вовсе, во всяком случае, я просто не смогу всегда только отдавать, не ощущая и толики поддержки и взаимности любви. Короткое прикосновение губами к его губам, и нужно выбираться из объятий крепких рук, чтобы подняться с кровати, оставить на прикроватном столике тяжелое кольцо и уйти, пока ещё могу это сделать.
В незнакомых коридорах горели факелы, не слишком ярко, но достаточно, чтобы можно было сориентироваться и, расправив бархатное платье и запутанные волосы, поспешить к лестнице, надеясь, что она приведёт в нужное крыло. Снующие внизу слуги торопились с наполненными блюдами в обеденный зал, из которого доносились громкие голоса и взрывы мужского смеха, а значит сейчас не слишком поздно, и Ранара ещё не должна меня разыскивать с собаками.
Комната и впрямь оказалась пустой; оставив дверь открытой, чтобы не зажигать свечу, я нашла свою ещё не разобранную сумку, сложила в неё выстиранные рубашки и брюки, застегнула на талии пояс с мечём — снова, теперь уже навсегда своим единственным защитником, и, накинув плащ, поспешила в холл к дверям, которые вели во внутренний двор. Ещё вчера будущее казалось предсказуемым, спокойным и счастливым: возвращение в Медусельд, простые хлопоты, жизнь с любимым, но прошёл всего день, и вот оказывается, что всё совсем не так: нет у меня ни Эйомера, ни дома, одна лишь Тала, и то, если удастся незаметно оседлать и вывести её из конюшен Цитадели. Наверное, по чистой случайности, или мне просто так везло, но конюхов видно не было, а довольная кобыла заржала, радуясь тому, что приняла за намечающуюся позднюю прогулку. Лишь оказавшись в седле и направив любимицу к проезду, ведущему на одну из тёмных улиц засыпающего города, я позволила себе слабость расплакаться, затосковать по всему тому, что так легко утратила. Всё же Гэндальф не прав: сердце ошибается и совершенно не способно найти свой дом. Возможно, оно такое глупое, а возможно, в этом мире просто нет моего дома, нет моей судьбы, нет ничего, на что я бы имела хоть малейшее право претендовать или рассчитывать. Чужая, непонятная, вызывающая недоумение своими поступками и поведением — лучше уйти пока всё не стало ещё хуже. Быть обузой стыдно, неправильно, недостойно, и не важно, что не знаю, что делать дальше. Это не должно волновать никого кроме меня самой. В конце-концов я достаточно взрослая, чтобы самостоятельно разобраться в своих бедах, вместо того, чтобы искать убежища, занимать чужое место, воровать жениха, который принадлежит другой. Возможно, у них двоих всё ещё наладится, если мне удастся сейчас незаметно скрыться. Не хочу быть чужой бедой, чужим несчастьем.