Страница 45 из 88
Но нет, этого просто не может быть.
Не бывает так.
Не бывает!
Эйомер другой. Да, он груб и суров, упрям, словно стадо буйволов, но не только: он бывает таким нежным, что мурашки по коже, и счастье в каждой клеточке до самых ногтей, таким заботливым, внимательным и ласковым, что не замечаешь той секунды, когда становишься центром, ядром солнца. Нашего с ним солнца. Он умеет любить и своей любовью возносить до небес. Он любит. Разве целуют так пылко, не любя?
Захлёбываясь слезами, которые никак не получалось отереть туго забинтованными руками, я тут же принялась искать любимому тысячи оправданий: и ведь они были, конечно были. Он думал, что его сестра, та, самая родная, что была с ним всю жизнь, ранена, умирает или даже мертва. А кто, по его мнению, подбил её на безумную затею примерить на себя стезю воина? Конечно я. Я ведь всегда для него виновата во всём. Сколько раз прежде Эйомер обвинял меня во всех возможных грехах? Я ведь прислужница Сарумана, отравительница, бездарь, которая заставила его подчинённых принести пару блюд с едой к обеденному столу. Я та, которую можно запереть в тюремной камере перед битвой, подвергнув этим смертельной опасности, оправдывая себя тем, что хотел как лучше. Та, которой он не дал ни одного обещания, а только высмеивал страхи и потребность в защите. Говорил, что у меня есть он, но ни разу ни одним своим действием не доказал, что это так, а сегодня велел убираться прочь, зная, что идти мне некуда. Конечно, он был погружён в своё горе, вот только разве не понимал, что это значит для меня? Куда бы я пошла, если бы не Боромир? Куда мне было деваться? Почему гондорец оказался более заботливым, более ответственным, чем мой любимый? Почему именно он обещал мне опеку и защиту, просто и открыто, чего ни разу не сделал Эйомер?
Что же я натворила, когда так просто раскрылась перед ним?! Сколь глупа была, что отдалась, доверилась тому, кто может быть таким жестоким? Как же хочется домой, подальше от этого ужасного мира, в котором легко обмануться и поверить в то, чего нет. Если бы я только не поехала с Майком на ту вечеринку, то сейчас проводила бы летние каникулы на берегу океана и знать не знала боли и отчаяния, которые теперь разъедали душу, заставляя сомневаться в себе, в каждом совершённом поступке. Не в силах больше лежать в кровати, я принялась мерить шагами небольшую комнату, которая отличалась от моей в Медусельде наличием стульев, высоким окном и более удобной умывальней. Разглядывание всего этого не заняло много времени и не смогло ни на минуту отвлечь от самобичевания и осознания того, что потеряла всё то немногое, на что возможно нелепо было и претендовать. Мне больше не вернуться в Марку, у меня больше нет любви моего витязя, если она вообще была, и даже нельзя пойти к подруге, чтобы узнать, как она, помочь тем, что в моих силах, ведь он снова прогонит меня, близко не подпустит к Эйовин. Можно было бы попытаться найти Мэрри, но я не знаю города и вряд ли смогу надеть самостоятельно лежавшее на сундуке зелёное платье, которое принесла Ранара, забрав в стирку и починку мои порванные и испачканные кровью и грязью вещи. Впрочем, усталость настолько велика, что я и по комнате с трудом передвигаюсь. Вылазка может быть чревата: найти никого не найду, а вот заблужусь запросто.
Снова ощутив пробирающий тело озноб, я завернулась в одеяло и устроилась на широком подоконнике. Время уже перевалило за полночь, поэтому сквозь толстые стёкла ничего кроме редких факельных огней видно не было, но почему-то именно этого сейчас и хотелось. Темноты. Свеча у кровати, наконец догорев, погасла, огонь в камине тоже умерил яркость пламени, и в полутьме отчего-то вспомнилась та первая ночь, ночь моего появление в Эдорасе, когда Эйомер запер меня в своей комнате. Ощущение дежавю накрыло с головой. Словно всё повторялось, словно всё сначала; только теперь в сердце столько ран, что нет сил ещё раз побороться за место в чужом мире. И желания тоже нет. Оказаться бы сейчас в его объятиях, спрятаться от всех невзгод у родной груди, чтобы снова поверить, что я нужна, нужна в Средиземье хотя бы одному человеку. Но это не так. Чужая, лишняя, непонятная, странная. Как бы ни старалась, мне никогда не прижиться здесь. Поток горьких слёз заставил снова содрогаться измученное тело, но под утро принёс с собой долгожданный сон, который скорее напоминал оцепенение. Видение, в котором мама сажала перед террасой нашего маленького коттеджа кусты роз, перемешивалось с восходящим солнцем, озарявшим бледными лучами узкие улицы, на которых уже были потушены пожары и убраны тела погибших. Мне хотелось подняться и бежать к ней, но ноги, запутавшись в одеяле, не слушались, а потом появилась Ранара. Она попыталась заставить меня перебраться в постель, но, упершись похлеще упрямого ослёнка, я подтвердила её уверенность в дикости жителей Марки, употребив самые скверные из ругательств, которые услышала за последние несколько дней в эореде. Наконец, попричитав о том, что молодой Наместник нажил себе много проблем, решив обзавестись такой вздорной подопечной, она исчезла из моего сна, и я смогла представить того, рядом с кем сейчас хотелось быть более всего. Моего любимого. Властного, высокого рохиррима, который в мире грёз не смотрел с ненавистью, не гнал от себя и даже не обещал наказать так, чтобы впредь неповадно будет ослушаться его воли. Напротив, он сейчас был непривычно добр и ласков: широкие загрубевшие ладони бережно прикасались к волосам и лицу, в надёжных объятиях было так тепло, что из глаз в который уже раз побежали слёзы. Стараясь удержать покрепче столь необходимую, столь желанную грёзу, я уткнулась лбом в его шею и почти услышала тихий хрипловатый голос. Захотелось ответить, что всё равно не разбираю слов, что так оглохла во время боя, что и себя не слышу, но не получилось: долгожданное тепло стремительно растекалось по телу, лишая желания говорить. Оно помогло, наконец, расслабиться и погрузиться в глубокий, крепкий сон, в котором уже не было никаких видений, а только ощущение крепко обнимающих рук и такого знакомого горьковатого запаха кожи.
Если бы только это было в моей власти, я бы предпочла провести так всю жизнь или же столь долго, насколько это было бы возможно, но в какой-то момент воспаленные от долгих слёз веки обожгло что-то горячее, и невольно пришлось открыть глаза, чтобы осмотреться и понять, что происходит. Проникшие в комнату тёплые лучи заходящего солнца заставили зажмуриться, а от того немногого, что удалось зацепить краем зрения, сердце испуганно ухнуло куда-то вниз. Эйомер! Откуда он здесь? Так рядом. Так близко. Зачем? Испуганно завозившись, я попыталась вырваться из его рук, но каждое движение всё ещё отзывалось в мышцах мучительной болью. Да и как вырвешься, если он, укутав в одеяло, усадил к себе на колени и сжимает так крепко, что ещё немного и раздавит? Всё на том же подоконнике. Потому и солнечные лучи так близко — словно птицы, бьются в стекло. Пришлось снова открыть глаза и ответить на внимательный взгляд рохиррима. Только бы не разреветься опять. Никогда прежде я не ощущала себя такой слабой и затравленной. Куда же подевалась вся хвалёная смелость?
— Почему ты ничего не сказала мне прежде, ещё дома? — сжав пальцами мой подбородок, едва я попыталась отвернуться, Эйомер посмотрел так страшно и устало, словно собирался учинить надо мной суд. — Я бы смог остановить вас тогда, зачем вы ввязались в то, что вам обеим не по плечу? Про вашего подпевалу и говорить не приходится. Скажи мне, зачем?
Не понимая ни слова из того, что он говорил, я опустила ресницы, пытаясь одновременно побороть боль, которая опять острыми когтями впилась в сердце, и сдержаться, чтобы не начать выпрашивать прощение, потому что я совершенно ни в чём не виновата. Во всяком случае, не в том, в чём он меня вчера обвинил. Я не заслужила гнева, который он на меня обрушил, и не буду ничего объяснять. Не стану той безвольной, покорной куклой, которую рохиррим хочет во мне видеть.
— Ты могла предупредить меня в ту ночь, вместо того, чтобы просить о поездке к Мёрзлому Рогу, но предпочла тайно поддержать безрассудную затею Эйовин и хафлинга сражаться против Врага наравне с лучшими витязями Марки.