Страница 44 из 88
— Это ты во всём виновата! Ты привела сюда мою сестру! Ты убила её! Не смей больше попадаться на моём пути, убирайся прочь! Прочь, слышишь?!
Когда рвётся на части душа, когда рушится мир, а кровь огненной болью разрывает жилы, тогда не можешь сделать и шага, замираешь, словно снимок на фотоплёнке, не чувствуешь тела, становишься податливой тенью, которую может заставить пошевелиться лишь чья-то настойчивая воля и стремление помочь. С трудом узнав Боромира, я едва успела взять его за руку, а он уже уводил меня ему одному известной тропой, что-то говорил, но в разрывающем, разъедающем, словно яд, горе мне не удалось разобрать ни слова.
========== глава 21. Ты - моя шальная девочка ==========
— Потерпите, госпожа, будет немного жечь, но эти раны нужно обработать, а мазь заживит их.
Ранара, невысокая темноволосая женщина, на попечение которой оставил меня Боромир, зря тревожилась: я ничего не чувствовала, и не ощущала ровным счётом никакого дискомфорта, когда она бережно обрабатывала глубокие порезы на моих запястьях и, намазав их густой жирной мазью, принялась забинтовывать узкими полосками льняной ткани. Как же я смогла столько часов сжимать рукоять меча, если руки почти до локтей были покрытыми порезами, из которых до сих пор сочилась сукровица? Не знаю. Как сумела столько часов подряд сражаться в битве за Белый Град, когда вокруг гибли более опытные и сильные воины? От воспоминаний о растерзанных, изуродованных телах, о тех, кого пришлось сразить, и кого разили другие, по венам растекался холод, в ушах всё ещё стоял гул, а по спине пробегала дрожь, словно битва ещё не закончена, словно Враг всё ещё имеет власть и способен уничтожить моих близких. Впрочем, он и имеет; вот соберёт новые полчища нечисти и схватка продолжится.
Продолжится, а во мне нет сил даже пошевелиться. Нет сил поднять оружие. Выкупанная, одетая в тёплую белую рубаху, которая доставала до самых пяток, я сидела на краю кровати в небольшой натопленной комнате, безучастно наблюдая за тем, как Ранара, которая уже час носилась со мной, как наседка с цыпленком, заканчивала обрабатывать порезы, полученные мною в бою. Думает, мне больно от такой мелочи? Я знаю, что такое настоящая боль, которая разрывает на части, не оставляя в саднящем сердце ни одной целой клеточки. А это? Мелочь. Переживу. Раньше я действительно панически боялась физической боли, но теперь уже нет. Теперь это в прошлом. Душевная боль сильнее в тысячу раз, она не даёт пошевелиться, не даёт рассмотреть, куда так торопился привести меня гондорец, прежде чем, простившись, ушёл, чтобы вернуться к своим подданным, к неотложным делам. Его полные сострадания слова ещё имели силу ранить. А физическая боль? Кажется, её я просто не чувствовала.
— Как же так можно?! — в который уже раз скороговоркой повторяла женщина, расчёсывая мои влажные после мытья волосы и недовольно поглядывая в угол комнаты, где возле скамьи были свалены на пол доспехи — кольчуга и меч, вес которых я, кажется, не скоро смогу опять выдержать. — Разве гоже такой молодой леди участвовать в войне и сражаться наравне с воинами? Недаром мой отец называл жителей Марки дикарями, вот мне и довелось убедиться в его правоте.
— У тебя есть сыновья?
— Только дочери, госпожа.
— И где они сейчас?
— Старшие помогают с ранеными в Палатах исцеления, а младшая вместе с прачкой бинты готовит, — ответила Ранара, откладывая гребень на невысокий прикроватный столик. — Может, вы хотите пить, или принести бульон?
— Мы сражались, чтобы твои дети остались живы, — игнорируя её вопрос, я взглянула на весело потрескивающие в камине поленья. Какое яркое пламя: как сама жизнь, как её начало. Вот бы почувствовать хоть немного тепла, но по коже лишь мороз идёт. — Ты можешь быть свободна.
— Как прикажете, госпожа.
Через несколько секунд о её уходе известили скрипнувшие половицы и тихо хлопнувшая дверь.
Госпожа. Как нелепо звучит! Но и права возразить ей, сказать, что я никто, у меня нет: Боромир принял другое решение и уже озвучил его. Во всяком случае, Ранара и ещё несколько человек, чьих лиц мне запомнить не удалось, об этом слышали. Теперь у меня есть официальный опекун, тот, кто взял на себя заботу о моей судьбе, кто впредь будет распоряжаться, что мне есть, во что одеваться и как поступать. Наверное, быть под личной защитой и заботой старшего сына Наместника Гондора — это даже неплохо, но почему меня никто ни о чём не спросил? Почему мужчины считают, что в праве сами распоряжаться женскими судьбами, не спросив нашего согласия? Что ж, я безвольная скотина? Один прогнал прочь, другой решил подобрать сироту и проявить благородство души? А на душе у Боромира сейчас тяжело и полуночно темно. Я мало что запомнила из того, что происходило, пока он вёл меня к городу, пока спотыкающуюся тянул по узким, уходящим вверх улицам, одновременно отдавая приказы то и дело подбегающим к нам воинам. Но слышала, как один из них, поколебавшись, известил, что Дэнетор погиб: Наместник пал, возглавив северный из оборонявших Минас-Тирит отрядов ещё до того, как прибыл наш эоред, но во время сражения доложить об этом Маршалу никто не решился. В памяти до сих пор стояли зелёные, от горя потемневшие до черноты глаза гондорца, звучали его слова о том, что Враг если и не победил в этой битве, то добился многого: потери гондорской и роханской армий невосполнимы, более того, союзные государства остались без правителей. Конунг также погиб в сражении на полях Пеленнора. Надеюсь, хотя бы в этом Эйомер не найдёт моей вины.
Едва в мыслях промелькнуло имя сероглазого рохиррима, от которого так хотелось отгородиться, как сковывавшая стена холода рухнула, давая прорваться обжигающей боли, ощутить, что я по-прежнему всё чувствую. И даже острее, глубже, мучительнее. Руки пылали огнём, мышцы болели так, словно их разорвали и соединили заново, немилосердно крутило живот, в который пришелся не один удар орков и харадрим, но заставляло задыхаться не это, а сердце, которое захлёбывалось кровью, которую сейчас просто не в силах было качать. Получала ли я когда-нибудь удар более сильный, более жестокий, чем нанёс сегодня Сенешаль? Никогда. Смогу ли справиться с теми болью и отчаянием, что кипящим ядом разлились по венам, не потеряв при этом рассудка? Не уверена. Пока рядом были Боромир и Ранара, я ещё каким-то образом умудрялась прятать свои панику и горе в оцепенении, но теперь больше не получалось. С губ сорвался отчаянный, глухой крик. И с ним из глаз хлынули слёзы; слёзы, от которых стало ещё труднее дышать; рыдания, давшие ощутить, как холодно в комнате, несмотря на пылающий в камине огонь.
Забравшись под толстое шерстяное одеяло, я прижала к груди подушку, словно та могла закрыть, залатать зияющую в ней рану, стянуть ее кровоточащие края. Сама во всём виновата. Сама. Ведь знала, понимала, чем обернётся нарушение воли, доверия Эйомера. Знала, в какой он придёт гнев, когда выяснится, что мы с Эйовин решили, тайно влившись в эоред, сразиться за Гондор. Понимала, что только на меня одну он обрушит свою ярость. Всё это так, вот только я допускала, что он снова наорёт, запрёт в комнате или темнице, даже попытается выпороть, но только не бросит, не прогонит, словно дворовую собачонку. Эйовин жива, наверняка уже сейчас он об этом знает. Она не может умереть. А как же книга Профессора, как же Фарамир? Они обязательно встретятся в саду Палат исцеления, и будет настоящая любовь: чистая, светлая, земная. А какая же моя? Может, она слишком ранняя, нежизнеспособная? Её не должно было случиться. Да, она — случайность и, наверное, живёт только моём сердце. А Эйомер? Любит ли он меня хоть немного, или просто хотел заполучить в постель девственницу, как Майк? Может быть тому, от чего я бежала в своём мире, суждено было случиться здесь, в Средиземье? В Рохане? Возможно, я влюбилась в того, кто лишь испытывал мимолётную потребность в близости? Он ведь ненавидел меня с самого начала. Унижал, гнал от себя, терпел во дворце только из милости и из-за заступничества сестры. Могла ли эта ненависть перерасти в любовь? Говорят, их разделяет лишь шаг, но сделал ли Эйомер этот шаг, или просто играл со мной как с забавной игрушкой? Способен ли рохиррим вообще любить? Есть ли место этому светлому, хрупкому чувству в его сердце? Каждое живое существо на земле с самого рождения нуждается в том, чтобы его любили, нуждается в тепле, которое согреет его в любую стужу. Так может и он нуждался в том, чтобы его согрели? Возможно, ещё тогда, в темницах, когда я пришла предупредить о вероломстве Гримы, он почувствовал мою слабость, потребность в нём, которая к тому времени уже зарождалась, и просто воспользовался этим?