Страница 13 из 88
В отличие от неё я не сомневалась, что Советник Конунга способен на любую подлость, в том числе и на убийство, особенно если не своими руками. Залюбовавшись стоящим в одном из стойл Снежногривом, которого просто невозможно было не узнать, я попыталась побороть панику, разгорающуюся в сердце, стоило вспомнить о том, как три дня назад молодой воин во всеуслышание заявил, что это он огрел Гнилоуста так, что тот полночи провалялся в коридоре под лестницей. В то утро, когда было объявлено, что на Советника было совершено покушение, меня сразу заинтересовал вопрос: неужели делавшие каждый час обход стражи его не заметили? Или решили не вмешиваться в его судьбу — если околевает, так пусть доходит? Но потом, когда Эрвин заявил о том, что покушался именно он, мне было уже не до шуток — чёрт с ним, с Гнилоустом, но неужели молодой рохиррим стал свидетелем того, как я огрела Гриму по голове подносами? Ведь иначе зачем ему брать вину на себя, если только чтобы не выгородить меня? Неужели он решил, что меня первой заподозрят? Возможно так бы и случилось, ведь я появилась при весьма загадочных обстоятельствах и живу в Медусельде всего несколько дней, но, орки подерите всех чертей в аду, я ведь не единственная Ненавижу Гриму. Поступок Эрвина вызывал во мне противоречивые чувства — с одной стороны, я была благодарна ему за столь оригинальный способ защиты, но с другой — совершенно не хотела, чтобы с этим храбрым молодым воином что-то случилось, а потому была готова в любую минуту отправиться к Хаме, чтобы признаться в том, что это я виновница торжества справедливости. Останавливала только Эйовин, которая была категорически против подобного поступка. Опасения её были понятны: последние дни мы держались вместе и могли защитить друг друга, а поодиночке, если я ещё и в темнице окажусь, это уже не представлялось возможным. Да и развязывать Гнилоусту руки не хотелось: ведь ясно же, что в нём взыграли инстинкты мартовского кота, а служанки и селянки в силу его непомерных амбиций на роль вожделенной и желанной никак очевидно не подходили.
— Какая красавица, — пытаясь отвлечься от тревожных мыслей о том, что нельзя было даже пытаться исправить, чтобы не сделать ещё хуже, я указала на молодую рыжую кобылу в белых гольфах и с изумительно густой гривой. — Можно я её выведу во двор?
— Ты можешь и прокатиться на ней: Тала очень послушна, она совсем молода, поэтому ещё не годится для воинов, но помощник конюха её уже объезжал, — пояснила Эйовин, выводя из стойла статную пегую кобылу, которая была заметно крупнее той, что выбрала я.
Седлать лошадь было привычным делом, хотя ремни подпруги, конечно, отличались от тех, которые были мне знакомы. Тала и впрямь оказалась очень терпеливой и спокойной, и уже через пятнадцать минут я была в седле, и мы выехали на огороженный участок двора, предназначенный для выгула скакунов. Стараясь следовать за уверенно правящей своей кобылой Эйовин, я ласково перебирала густую жёсткую гриву Талы, на что та отвечала тихим довольным ржанием. Наверное, давно её не выводили, явно ведь застоялась и радуется возможности размяться. Подчиняясь её стремлению набрать скорость, я припала к могучей шее. Мама посадила нас с Тео в седло очень рано, благо возможности клуба не были в этом ограничены; спустя годы брат рассматривал верховую езду лишь как хорошее времяпрепровождение, для меня же она была частью жизни, которой я зачастую посвящала все свои выходные, вместо того чтобы ходить с одноклассниками на пикники и концерты заезжих рок-звезд. Холодный ветер растрепал волосы и настойчиво забирался под рубашку, но в те минуты я была так счастлива, что почти не обращала на это внимания, а позже с интересом слушала одного из конюхов, который, помогая нам чистить лошадей, увлечённо рассказывал, как добиться того, чтобы шкура животного сияла зеркальным блеском, а грива не спутывалась в узлы.
Конюшни стали тем местом, куда я уходила после того, как заканчивала помогать на кухнях и в ткацкой. Стремление загрузиться замковыми заботами и хлопотами настолько, чтобы уже ни о чём не думать, всё ещё было очень сильным, иначе бы оставалось слишком много времени для страхов, которые и так неотступно терзали по ночам. Здесь, среди бликов солнечных лучей, острых, перемешивающихся запахов навоза и сена и громкого ржания лошадей, я ощущала, как душу, наконец, наполняет покой, и, угостив Талу припасёнными для неё яблоками или морковкой, вместе со старым конюхом Кеоримом закладывала ячмень в кормушки и расчёсывала гривы знаменитым роханским жеребцам. Красота этих статных животных восхищала, забота о них приносила умиротворение и совсем не вызывала усталости. Постепенно жизнь входила в определённый ритм, быт становился привычным, а воспоминания бежали прочь, словно минувшие дни были лишь сном, вытесненным яркой, порой жесткой реальностью. Единственные, кто неизменно были в моём сердце, это родители и брат, но боль от разлуки с ними я старалась заглушить долгими разговорами с Эйовин, которая о своих переживаниях говорила крайне мало, однако умела выслушать, поддержать и просто улыбнуться так ласково, что на душе становилось тепло, и все страхи делались уже не такими страшными. Страх, впрочем, был всего один, но очень сильный; я не могла найти ему причин и разумного объяснения, но с тех пор, как уехал брат Эйовин, я чувствовала себя уязвимой, беззащитной. Конечно, я побаивалась и самого Эйомера, однако, пока он был в Медусельде, почему-то была уверена, что ничего плохого случиться не может, что он всё контролирует, успевает позаботиться обо всех и защитит даже такую несносную девчонку как я. Не знаю, откуда взялось это ощущение, наверное, дело было в кипучей энергии Сенешаля, его внутреннем стержне и силе, которые невозможно было не ощутить, находясь рядом с ним. Или может, всё дело в тех словах, что он нашёл, чтобы утешить меня у спальни умирающего Тэйодреда? Он был тогда почти нежным, а не колким, как обычно. Доброта и сострадание, которые он проявил в те минуты, проникли в самое сердце и заставили понять, что Эйомер бывает не только властным и грубым, в нём есть человечность, и он грудью закроет тех, кто нуждается в его защите. Пока он находился во дворце, опасаться было нечего, а теперь, когда уехал, каждая ночь полнилась страхами, и порой уснуть удавалось лишь к утру. Одна в тёмной комнате, в чужом городе, в мире, знакомом лишь по книгам и фильмам, я особенно остро ощущала свои одиночество и беспомощность, неспособность что-либо изменить, зависимость от чужих решений и благосклонности. Те, кто мечтают попасть в Средиземье, верят в сказки и думают, что окажутся в вихре волшебных приключений. На самом деле это не так — ты просто крохотная песчинка среди ветров сражений и противостояния различных чуждых сил. Маленькая песчинка, которая не имеет ни смысла, ни значения, и с лёгкостью может быть втоптана чьими-то сапогами в дорожную пыль.
Гул голосов во дворе вырвал из глубокой задумчивости, отложив щётку, которой чистила Талу, я поспешила к дверям, чтобы понять, что происходит, и отчего обычно невозмутимые воины общаются на столь повышенных тонах, что даже кони в стойлах настороженно засопели и запрядали ушами.
Обычно запертые ворота были распахнуты: в них вереницей въезжали всадники. Сомнений не было — эоред Эйомера вернулся в Медусельд, его так радостно приветствовали горожане, что от их криков закладывало уши и хотелось накрыть голову подушкой, если бы таковая была под рукой. Переведя взгляд на ведущие ко дворцу ступени, я едва сдержала стон отчаяния: на верхней площадке стоял ухмыляющийся Грима, мерзавцу было от чего радоваться — Хама как раз уводил в сторону темниц Эйомера, рядом с которым шли двое стражей. Держать Сенешаля не было никакой нужды, похоже, он знал о выданном Тэйоденом приказе на арест, и, судя по всему, сдался сам без какого-либо сопротивления.
Звон вынимаемых из ножен мечей разрезал воздух, гулкий ропот роханских витязей, казалось, был осязаем, но стоило сыну Эйомунда обернуться и отрицательно качнуть головой, как они смолкли, в едином порыве склоняя головы — так принимают волю Сенешаля Марки его воины.