Погребальная похоть

Так вот, возвращаясь конкретно к вашей персоне, я им признаюсь: вероятность участия этой юной леди в криминальном сообществе (и тем паче в каком-то замысле, определяющим меня в качестве жертвы) вызывает по ряду причин серьёзные сомнения. Я скорее предположил бы, что она может превращаться в кошку или преодолевать расстояние летая на метле – и тут следует пояснение о физике и пространный экскурс в средневековый фольклор и мистику. Но после они требуют, чтоб я объяснил – почему же сомневаюсь? И тут всё, в общем-то, просто. Даже больше, чем особями хомосапиенс, мы являемся представителями определённого культурно-духовного меньшинства, и у нас даже есть специальные опознавательные знаки. И вовсе не обязательно, что эта девушка, при всей схожести, лишь маскируется, имеет злой умысел и рассчитывает заполучить моё доверие – она никак не могла знать, что я окажусь в том месте и в конкретное время. Зато, теоретически, если она часто гуляет по тому переулку под дождём, на моём месте как раз мог бы быть тихонько поджидающий, хорошо информированный о её предпочтениях злоумышленник. Но нет здесь, ни с одной из сторон, никакого умысла. Потому что обыкновенно никому ничего не нужно – это стандарт серой реальности. Я более чем уверен, что моя очаровательная собеседница не представляет никакой опасности, и ежели ошибаюсь, пусть же она торжествует и приведёт свой замысел в исполнение, пожалуйста! Но, повторюсь, я почти совершенно уверен – эта встреча только сюрприз и воля случая. А мою жизнь инопланетяне видят, и соответственно, нет никакой необходимости напоминать им о моей добропорядочности.

Едва довершил он последнее слово, как она резко остановила его, прижалась, поцеловала в одну щеку, в другую, в губы, ещё и ещё – и он обнял, и целовал...

Юзернейм впервые в своей истории познал такой вот контакт. Всё его вопиюще-нездоровое психическое нутро нашло в этом процессе потрясающее самозабвение – хотя исполнял он, по сути, элементарное и природой предписанное человеку свойство, за что и был поощрён, словно выигравший в лотерею, многими миллионами дофаминовых всплесков. Иными словами, это было так сильно хорошо, что он даже боялся – как бы не взорвалась голова, не разорвалось сердце! И если в пару предыдущих часов у него, в отдельном секторе подсознания, эмоции и чувства просто бушевали – то происходящее сейчас, своею масштабностью охватившее разум почти целиком, не поддавалось описанию.

В реальности же они целовались, стоя посреди пешеходной аллеи, отделенной широкой полосой травы и кустов от ещё одного тротуара вдоль той самой большой тихой дороги. Засмущали таки они кого-нибудь или нет, осталось загадкой, ибо если ей было решительно безразлично, то его вынесло из настоящего прочь.

Йусернэйма пробила мелкая дрожь, выступили слёзы, а речь давалась так же сложно, как человеку, пережившему страшный испуг, и только экзальтическое состояние его, очумелая улыбка и постоянные воззвания к Дьяволу и её имени выражали, что покамест, всё на своих местах. Ибо его всё ещё страшило, даже после этой близости, что она сейчас просто возьмёт и растворится в воздухе.

Тихо отвечая на его воззвания словами «я здесь, идём» и поминутно заглядывая в обезумевшие глаза, Света крепче стискивала его ладонь и вела за собой, с самого момента разъединения, вела куда-то по траве, свернув прочь с аллеи, прямо в беспрестанно тянувшийся Воробьёвский лес. Где-то между деревьями, за плотной ширмой высоких кустов, растущих чуть ниже по склону, за коими в отдалении проходила набережная, трава на трёхметровой пустоши была мокрая, как впрочем и везде – тут она отпустила его руку, спешно сняла мантию, расстелила её; он догадался скинуть рюкзак; и она ловким, будто бы даже танцевальным движением захватила его, повалила и целовала вновь. И он целовал, и теперь забывалась даже она, и было нереально здорово, и ничего более не нужно было.

Это была только нежность, игра, ласка – вопреки всему очевидно натужному, раскалённому, обоюдно наэлектризованному возбуждению; вопреки сверкающим страстью искрам в глазах и сказочному уединению; вопреки даже здравому смыслу – их общему, задолго до этого дня, недругу и козлу отпущения по возможности. Светочка тоже впервые познавала такую близость и испытывала жаркое умопомрачение. Она отчаянно прижимала его к земле всей своей хрупкостью, живот к животу, и хорошо ощущала этот орган, готовый, без шуток, проникать и погружаться прямо здесь и сейчас, что вызывало бурю эмоций и в известной степени интригующее боязливое волнение – но оно притаилось на втором плане. Света отпускала все мысли, блаженно закрывала глаза, затягивалась в поцелуях и направляла ладонь – погладить его, случайно прикоснуться, почувствовать... Чувства брали верх! В очередной раз нашарив пуговицу, она обезвредила её, и направила пальчики под джинсы – познакомиться через ткань белья, изучить его тактильно. Словно бы некая всегда дремлющая в особом уголочке её сознания интимная темнота – всё, что девушка знала о своём нутре, мужских причиндалах и теоретическом размножении человека, теперь растворялось в чём-то волшебном, возвышенном, и разливалось по телу и сознанию новой энергией! Энергией, которую он теперь всё больше вскружал в ней, также ознакомительно трогая её в свою очередь.

Спустя немалое время, они окончательно утомились. Он лежал в расстёгнутой рубашке, будто бы совсем без сил – а она, безмятежная и довольная, словно кошка, вытянув шею и улегшись головой на его торсе, вплотную слушая сердце и укрыв наполовину волосами, которые он поглаживал. От его левого соска расходились вокруг лучи почти равно длинных рубцов – она водила по ним пальчиком, пересчитывая, без возможности сфокусироваться на них взглядом под таким углом, а созерцая лишь ползущие над верхушками деревьев облака. Постепенно темнело. Он оставил её волосы, потянулся за рюкзаком и что-то извлёк, раздался тихий металлический стук, потом звонкий звяк и сухой вжик. Она посмотрела – он закуривал сигару. Это её насмешило. Она поднялась, подтянула джинсы, застегнула ширинку и кнопку.

— Я ещё на смотровой площадке хотел, но там некстати, — сказал он, выпустив облако дыма.

— А я подумала, что ты не куришь.

— Очень редко, и только не никотиновые палочки. С ними завязал. А кальян люблю, например.

— Да, кальян это хотя бы вкусно. А вот сиги – не понимаю. Почти все подруги курят, а я как-то не втянулась.

— Это ж хорошо. Я сам до меда не курил, до самых первых недель практики. И вот когда уже пришел, насмотрелся и всё понял – решил, что к моему имиджу регулярное посещение курилки будет только плюсом. Так оно и стало.

— И как там к тебе относились?

Юзернейм нахмурился и вздохнул:

— Да никак. А как ещё можно было относится к человеку, который вроде бы никому ничего не был должен, но всё равно всех разочаровал? По крайней мере, мне казалось, что я стал худшим из лучших.

— Вот как... А ты в морге бывал?

— А то!

— Понравилось?

— Честно говоря, не сразу. Сперва всегда был некоторый мандраж, да и в нос сшибала вонь эта непривычная – помню, даже удивлялся, как можно регулярно находиться там целыми днями? Но потом привык, а в отдельный период, когда там работали интересные товарищи, даже старался почаще заглядывать. Особенно перед выходными – называл это пятиминуткой предмогильного спокойствия.

— Интересно! Не это ли сделало тебя готом?

— Хм, не сказал бы. Я и без этого уже вовсю морально разлагался, предавался депрессии, чувствовал какую-то великую обречённость, тщету и напрасность жизни. Это длилось лет с пятнадцати и было данностью, частью меня. Хотя заслуга морга определённо есть в том, что я всю эту тленную тоску увидел в самой её непрерывной, конвеерной сущности.

— А ты был тогда волосат, носил чёрное?

— Тогда ещё нет. Волосы я решил отращивать уже ближе к окончанию, а одевался всё ещё как мирянин. Знаете, это интересная тема – я много в то время размышлял, особенно когда бывал в Питере и видел всевозможных неформалов. Меня впечатляло, как длинные волосы, по сути, всего лишь естественная шаль, могут привносить в образ мужчины... То, что он хочет изобразить, скажем так. Хиппи выглядит раскованно, байкер – брутально, гот – аристократично.