Страница 55 из 95
Ежели выйти на речку в неделю гадальную, да бросить по ветру ленточку красную да с наговором правильным, то принесет тебе ветер в обратку имя суженого. Из девок мало кто про подобное гадание слышал, да и своих развлечениев им хватало, вот и не пользовали его. А Данька думал-думал, да решился. Черт-то его мало ли какое имя скажет, а узнать истинное, настоящее имя, так им в случае чего можно будет остановить. Не выносят черти, когда имя их исконное знающие люди произносят, выполняют приказы ихние. Сам Даня и не думал о таком, и не токмо потому что навидался, что бывает с теми, кто душу свою продает. Просто любопытно было мальчонке – а вдруг имя его черта ненастоящее? Вдруг настоящее удастся выведать? Потому и решился пойти на реку погадать. И хорошо-от, что никто другой не гадает так. Запросто можно ведь испортить все гадание. Вот давеча крику да разборов было, когда на одну избу метлу забросил кто-то. Знакомо дело – метла али мутовка, что хозяюшки для взбивания используют, на крыше все гадание рушит. Чтобы ни нагадали – ничто не сбудется! А тамочки, в той избе, как раз первая раскрасавица села себе жениха богатого да щедрого нагадала. Визгов было, когда она своей подружке, больной сказавшейся да из-за этого на девичник гадальной не пошедшей, волосы-то повыдергать пыталась. Еле растащили. Ну а еще стыдно как-то девичьи гадания использовать. Засмеют-ить, ежели узнают. Вот и пошел от всех подальше, ленточку красную припрятав.
Дождался Данька луны посередке неба да бросил, весь в неловкость погруженный, ленточку по ветру с приговором «Ленточка алая, сестрица названая, не цепляйся за меня, а скажи мне правду чистую, как зовется милый мой». А туточки словно кто специально подгадал – дернуло ленточку порывом резким, да унесло вдаль. Застыл мальчонка столпом соляным, аж не дышит, слушает, что ветер принесет, что ответит. Долгонько стоял, да в конце концов не выдержал – вздохнул печально да повернулся домой идти. А на небе-то ни облачка, снег искрящийся, тонюсенькой корочкой льда прибитый, под ногами похрустывает, и не понять – донесся откуда-то смешок али послышалось.
Нахмурился Даня, а делать нечего – пришлось домой возвращаться, несолоно хлебавши. Пришел, посмотрел-посмотрел на сокровища свои, да и убрал их решительно подальше. Нечего баловство разводить, не маленький уже. Отогрелся у печки с чайком, Бандита по спине наглаживая, и полез спать, решив ну ничегошеньки перед сном не желать.
И все ж таки проснулся в хоромах у черта. Повертелся-повертелся на постели богатой, на которой до этого просыпался, да и встал. Глупо это – в гостях оказавшись в гости не сходить. Только странно, что черт его не встретил.
Выглянул Данька за порог – и там тож никого нет, и побрел потихоньку по коридору, по сторонам оглядываясь. Раньше-то не успевал он ничего разглядеть, все как-то мельком, да сразу в зале огромной с пиршеством. А сейчас идет нога за ногу, во все стороны, глаза распахнувши, глазеет. А стены все каким-то странным изукрашены – словно по белу мрамору веточки ветвятся, друг с другом в узоры разные плетутся, сплетаются-расплетаются, да дальше убегают – и вверх, да так высоко, что полоток и не разглядеть, и пряменько, словно манят дорожкой куда-то. А сами узоры блестят, ну словно золото, токо не простое, а изнутри горящее, и тамочки, на потолке, где все веточки сплетаются, ну точно солнышко золотое светится. Да так красиво все вокруг – век бы смотрел! Даже ковер на полу, алый, и тот красоты непонятной, притягательной.
Если бы это все было, попривык бы Данька быстро да до залы знакомой добрался. Ан нет! Шел мальчонка, глазел, да чуть кондратия не схватил, когда птичка на одной из веточек голову к нему повернула. Застыл Даня, сердце колотится, унять не можется, а птичка клювик раскрыла, словно немо что-то чирикнула, захлопнула и вновь в узор обратилась. Глядь – а ведь не одна она такая! Ежели встать да в стену всмотреться, начинали из узоров звери да птицы проявляются, словно птенчик, из яйца проклевывающийся. Поначалу боязно было Даньке – страсть! Но опосля осмелел – и поближе подобрался, и разглядывать зверушек начал. А они словно все больше оживали от подобного. Чем дольше мальчонка, рот разинув, наблюдал за ними, тем живее они становились. Вон медведь медведицу обхаживает, а стоит моргнуть только – и рядом с ними медвежонок бегает. Толстенький, смешнючий, на коротких лапках переваливается, как неваляшечка. Или вот взгляд перевесть на иволгу, так у той гнездышко образуется, а она сама начинает песнь выводить. Хоть и не слышно, а точно песнь, ишь как клювом щелкает! Зато мишек след простыл…
Долгонько так Данька развлекался, но потом побрел-таки в ту сторону, куда узор звал, над одним вопросом размышляючи – а что случается с теми зверюшками, на которых он больше не смотрит? Вот, к примеру, медведь с медведицей да медвежонком. Куда они подевались? Гуляют и дальше по лесу этому узорчатому или пропали? А ежели пропали, то жалко их становится, страсть, просто до слез. Получается, что это он, Даня, вроде как их жизни лишил. Или не было этой жизни в зверюшках, золотом поблескивающих, хоть и можно и глазки рассмотреть, и шерстинку каждую.
Вот с такими мыслями и добрел мальчонка до залы пиршественной. А тамочки опять – и столы, яствами уставленные, и самовар, и сласти разные, и родные и заморские. А за столом черт сидит, задумчиво так смотрит, да в пальцах ленточку алую вертит…
Данька аж остолбенел. Значит, не зря ленточку кидал, не послышался ему смех барский! Черт точно мысли его услышал – улыбнулся, чашку фарфора тонкого, почти прозрачного, к губам поднося:
– Не зря, Даня, – сказал так, отпил да поставил с легким стуком на блюдечко.
Поклонился мальчик черту, как и положено старшего приветствовать, а у самого сердце чуток захолонуло. Не назвал в этот раз черт «суженым», неужто на этом все – все чудеса да умения закончатся?
– Здравствовать вам!
– И тебе здравствовать, – ответствовал черт, голову наклоня да рукой на кресло напротив себя указывая. – Долгонько ты сегодня добирался. Понравился мой дворец?
– Понравился, – честно признался Данька, робко присаживаясь. Раньше-то, когда вроде как сон и все ненастоящее, по-другому себя чувствуешь. Или когда по делу приходил – тоже. Не до разговоров пустых было, человека спасать нужно. А сейчас – непонятно. И не напросился, значится, пригласили, и вроде как не совсем званый.
– Я рад, – черт улыбаться продолжал, рассматривая глазами своими черными да горячими. – Ты не стесняйся, кушай.
Данька чашку обеими руками обнял бережно, да вдруг подумал, что дворец черта – как он сам, теплый да горячий. Глядючи на барина этого тонкокостного, не представишь его в холодной зиме, что весь край накрыла, а вот под жарким-жарким Ярилом-солнышком – запросто. Как в этой Бухаре, про которую Георгий Тимофеич сказывал. И до того ярко вдруг вспомнились россказни солдата старого, что мальчонка невольно выпалил:
– А вы померанц, который еще яблоком китайским кличут, пробовали?
Черт весело глянул на Даньку, словно тот что смешное спросил, и ответил:
– Пробовал.
– А он и правда такой вкусный? – с неловкостью, но чувствуя, как рот слюной наполняется от рассказов услышанных, поинтересовался мальчонка.
– Правда. Хочешь попробовать? – с хитринкой во взгляде ответил черт, продолжая ленточку на пальцы накручивать.
– Да! – выдохнул Даня. Вроде как и не слишком вежливо вот так на угощение напрашиваться, но черт же сам предложил!
А тот тем временем подвинул поближе к мальчонке невесть откуда взявшуюся тарелочку с крупными оранжевыми дольками, истекающими соком. Ох и дух от него шел! Сладкий-сладкий, ну прям как Георгий Тимофеич говорил, но такой необычный, что не сравнить ни с чем. Вгрызся Данька в одну дольку, во вторую, да и сам не заметил, как весь этот померанц и съел, ничего не осталось, лишь губы чуть от сока пощипывало.
– Ну как? – улыбнулся Азель, пальцы переплетая по обычаю своему да подбородком о них опираясь.
– Ох и вкусно! Жаль только для сеструхи и Настасьи Ильиничны взять нельзя, – чуток огорчился мальчонка, слизывая с губ капли сладкие, от оранжевого «яблока» оставшиеся.