Страница 53 из 95
Сидит мальчонка, ни жив, ни мертв, а знахарь на подушки откинулся, весь иссиня-черный, еще больше ставший с трупом схожий.
– Что… Что это было? – голос Данькин петуха дает, да после такого и немудрено.
Открыл с трудом Всемил глаза – мутные, но ни капелюшечки не больные, а словно силы последние из него вынуты.
– Эх ты… Даня, – словно и заругаться хотел, а возможности нет, вместо этого токо имя произнес, да так укоризненно, словно мальчонка что глупое совершил. А тому и дела-то нет до этого – хотел его знахарь заругать, не хотел, неважно. Потряхивает словно осинку на ветру да понять хочется произошедшее. – Позабыли вы все обряды исконные, да так, что немногими и немногим они и проводятся. В десять лет мальчик должен юношей стать. Должен умереть, совершить деяние, достойное его и его рода, воскреснуть да обратно быть к роду привязанным. Теперь все сделано.
Знахарь говорил, а Данька никак от мысли странной отделаться не мог. Словно и не знахарь вещает, а его губами кто другой говорит. Вот такоже Захар Мстиславович отчитывал, брови хмуря да бороду оглаживая. А вроде как и Азель говорил – чуть насмешливо, бровь приподнимая. Странно так.
– Последнее осталось.
Незнамо как, дотянулся вдруг знахарь до мальчонки, и точно волшебством бесовским на мужской ладони с длинными, тонкими пальцами, оказался светлый данькин локон.
– Теперь все. Храни его. Когда время придет, поймешь.
Сглотнул Данька, рассматривая волосы, точно в снопик собранные, но когда поднял глаза – спросить у знахаря, что же все было, тот уже спал.
========== Глава 33 ==========
Побежали дальше дни своим чередом, словно торопяся не успеть наступить да все сделать. Аккурат на следующий день после того, как знахарь очнулся, снег повалил, да такой большой и пушистый, какого даж старики отродясь не видывали. Валил ровно сутки, а опосля закончился, как отрезали. Оно ж вроде и хорошо – и землицу в пуховое одеяло закутал, не промерзнет она от холодов трескучих, и весной будет чем ей напиться, а непорядок. Не должон так снег идти-то, не должон. Общество, конечно, помалкивало, а шепотки все ж раздавались по углам, что неспроста все, наверняка тот странный чернявый, что знахарку с того света вытащил, а теперь у ей обитается, и сотворил. Вроде как и побить и выгнать не за что – добро-от сотворил, а мысли да кулаки чешутся. Вот и маялись все по углам да на черноволосого недобро поглядывали.
Настасья Ильинична знала, конечно, что на селе творится, да что она могла сделать? Токо и надеяться, что верят ей люди и видят, как гость ее слаб и беспомощен. Знахарь хоть и очнулся, да из слабости своей долгонько выбирался. Цельный месяц, почитай, кровати не покидал, разве что до ветра сходить да в баньку заглянуть. Травнице там с мужчиной находиться невместно, вот и просила она Даньку приглядеть за колдуном да помочь чем можется. Знал, конечно, мальчонка, что не колдун енто никакой, а светлый шептарь, да все равно про себя так кликал. Как был тот стылым, так и остался, ни капелюшечки не изменился, рази что при Настасье оживлялся да на человека становился похожим. А так – как есть колдун со взглядом своим тяжелым, пронзительным. Да еще пятно родимое у него на спине, аккурат напротив сердца, странное. С одной стороны посмотришь – вроде как птица какая крыла распростерла. С другой – али конь, али медведь блажится. Знахарь вроде как его, пятно это, и не скрывает, а не рассмотришь толком в пару банном, когда человек не то что стоять, сидеть толком не может. Хоть и слаб он, а сила все ж таки чуется. Никуда она не девается, сила-то ведовская, а слабость телесная ей малая помеха.
Через месяц знахарь на поправку пошел окончательную. Думал Данька, что тут же и сгинет от них, ан нет! Словно свойский обустроился в спаленке Настасьи Ильиничны, а та в горнице основной осталась. Заикнулся было мальчонка, что негоже вот так жить, пущай этот Всемил убирается, дом у кого снимет, к примеру. Гостиницев у них, как в городе, отродясь не водилось, рази что над трактиром комнаты были для купцов проезжих, так что пусть там и живет, раз ему надобно. В ответ на речь ученика хоть страстную, но запутанную, наставница только улыбнулась чуток печально, да привычно волосы Даньке поерошила, хоть и вытянулся тот ей почти по плечо ужо.
– Спасибо тебе за заботу, Даня. Вовек ее не забуду, – а сама не шутит, говорит так серьезно-серьезно, что впору засмущаться. – Только…
Замялась Настасья, на лавку опустившись. Взгляд подняла, а в нем – принятие и грусть, как на иконах церковных.
– Поздно уже за меня беспокоиться. Я ж теперь не просто травница да лекарка. Перестарок да брошенка. А для многих так ведьмою и останусь. Ты сам видел, с какими просьбами наведоваться стали.
И то верно. Данька чуть не поежился от омерзения. Раньше девки, желающие от плода избавиться нежеланного, не заглядывали, все знали, что Настасья себя блюдет и непотребствами не занимается. А теперича вот – даже не одна уже пришла. Правда не с их села, такой срамоты у них не водилось пока или скрывали, а парочка из соседних добралася. Выставила их травница, без хуления али еще чего, одной даже ленточку, узорами шитую, подарила на удачу – хорошая та девушка была, только несчастная. Подозревал Даня, что и с другими нехорошими просьбами появлялись, токо об них наставница не говорила, лишь губы до ниточки сжимала. Слухи – они тем и страшны, что незнамо как с ними бороться. Как появятся, так и плодятся, точно плесень, и не вытравить их, потому как нутро людское пожирают, и ничего с этим не сделаешь. Нутро не вылечить, пока сам человек не захочет, а он редко когда захочет. К примеру, тетку Феклу взять. Настасья Ильинична от кликушества ее вылечила, сама через это чуть смерть не приняла, а Фекла еще больше разоряться стала. Видать, она и подсобила новым слухам.
– Ты уже взрослый, поймешь, что я скажу.
Травница говорила, а сама пальцами подол передника, рунами обережными вышитого, медленно перебирала, словно цеплялась в него, как в палку спасительную, в стремнину сунутую.
– Всемил у меня останется жить. И когда возвращаться будет – дальше обучать, тоже у меня будет останавливаться. Так у других… – запнулась Настасья, на миг в пол уперлася взглядом али в вышивку, синим шитую, не понять, а после продолжила, вновь на Даньку глядючи: – Охота отобьется предложения мне разные делать. А перед богом я чиста остаюсь. Я знаю, отец Онуфрий тож знает, ты знаешь. Мне этого довольно.
Не выдержал Данька – обнял наставницу, как давеча сеструху обнимал. Хочется в злобе кулаки сжать, да ведь и бороться-то не с кем!
– Все хорошо, Даня, – Настасья погладила мальчонку по спине. – Все хорошо.
– Вы это… – набычился Данька, отпуская травницу. – Если что, мне говорите. Я подмогну как-нибудь.
– Ну как ты можешь помочь в этом, – светло улыбнулась Настасья Ильинична. – Не надо, я сама разберусь. А так еще и тебя запачкают.
Бычится Даня неправильностью происходящего да думает, что сделать-то на самом деле многое может. Вот, к примеру, поговорить с домовым охальника, и тому покоя не станет, пока на Настасью Ильиничну поглядывать не перестанет. Или с кикиморками. Тогда по лесу вечно плутать будет да ни одной ягоды не найдет. Или вот – с русалками. Они веселые – будут ему снасти путать и вместо рыбы тину да ряску подбрасывать. Много чего может, только вот нехорошо оно как-то выглядит. Пусть даже вся нечисть его и кличет «хозяином», но хозяином-то Данька себя и не чувствует. Да и он, хозяин, рачительный и умный должен быть, а не вот так поступать.
– Давай-ка мы с тобой лучше чаю попьем, – поднялась травница хоть через силу, да весело, грусть-тоску разгоняя, чтобы не съела она ее. – Я тебе сказку расскажу, какую еще ни разу не сказывала. Про великого змея Полоза, что клады золотые охраняет, слышал?
Завертел отрицанием Данька головой, предвкушая новый волшебный сказ да чашки доставая из шкапчика, а сам думу про помощь затаил.