Страница 51 из 95
Приходит — а там нет никого. Вот туточки и стало страшно по-настоящему.
Выскочил Данька на улицу обратно, заоглядывался. Нигде собаки не брешут, цепями не гремят, никто не перекликается, тишина стоит — мертвая, закостенелая, а вокруг туман опускается. Как дымка полупрозрачная, как живая клубящаяся, однако ж через пару аршин уже ни зги не видать.
Кинулся мальчонка к одному дому суседнему, опосля ко второму, к третьему… А везде одно творится — ни человека, ни птицы иль зверя домашнего, ни хозяев домашних не видать. В отчаянье побежал Даня к церкви, да вдруг глядь — по дороге от деревни уходит кто. Сам высоченный, вершков двенадцать будет, да худющий, словно не ел давным-давно. Ринулся Данька к нему — хоть одна живая душа, может объяснит, что происходит-то. Бежит, а догнать не может. Мальчонка один шаг сделает, а этот — два. Мальчонка еще один, а этот — вдругорядь два. Так и уходит — все дальше и дальше. Не выдержал Данька, да закричал:
— Стой!
Обернулся силуэт и на Даньку глазами горящими, с пустого черепа смотрящими, уставился. А Даня и не знает, что делать. Разве что мышкою замереть иль потихоньку пятиться прочь от балахона серого, под которым наверняка костяки спрятаны.
Не успел ничего. Миг — и страшилище рядом оказалось, склонилось да и спрашивает, словно змей шипит:
— Зашшшем свал?
Сжал Даня кулаки до боли от ногтей, в ладонь впившихся, вытянулся во весь рост свой (пусть и в половину роста чудовища энтого, а вот!) да и глянул прямо в полыхающие угольки глаз.
— Как мне отсель выбраться? — вопрошает, почти требует мальчонка, а самому так жутко, как никогда ранее не бывало.
Рассмеялся скелет высоченный гулко, словно в колодце сидит, да из него кричит.
— Никак, — отвечает, — отсюда не выбраться. Коль очутился, то одна дорога — к Забыть-реке.
Да рукою своей костлявою в сторону дороги, из села ведущей, тычет. Всколыхнулось все у Даньки — как же так? Не мог он очутиться в предсмертном мире, просто не мог! Захар Мстиславович сказал же — просто силу ведовскую забрать и…
Уставился Даня на чудище это, да и спрашивает:
— А вы кто?
— Я-то? Я… — задумался скелет, зубами защелкал да и признался растерянно: — Да ушшш и не припомню. Долхонько я тутошки бреду, по дороге этой. Манит Забыть-река, а найти все не моху, хоть должны все дороги-тропочки к ней вести. Там она, точно там.
Заволновался костяк, рукой тыкая, заоглядывался, аж одежа волнами пошла, того и гляди рассыплется. А Данька смотрел на то, что от волхва, лес проклявшего, осталося, и жалко его стало — до слез просто. Тысячу лет бродить, упокой найти не умея — это же ужас.
— Пойдемте, я вас провожу.
— А ты смошешь? — вновь склонился костяк над мальчонкой, да только тому уже ни капельки не страшно.
— Смогу, — кивнул и, словно привычно ему это дело, взял скелет за пальцы. — Придем скоро.
— Ну сссмотри, ты обещщщал…
Забыть-река плещется сонно да медленно, растекается широко да спокойно. Стоит только на бережку сесть, как сразу в сон клонит. Только-от нельзя живому около Забыть-реки быти — враз заберет себе в сон вечный, призрачный.
Не стал Данька задерживаться на косе широкой, серым песком засыпанным. Только один раз обернулся, мельком увидев, как волхв темный в воду ступает со вздохом облегченным.
Шаг за шагом — мир вокруг все светлее становился, красками да звуками раскрашиваясь, и вернулся полностью аккурат около колодца, посреди села стоящего.
Вздохнул Данька полной грудью и глаза прикрыл, к груди монетку диковинную да «куриного бога» очищенного прижимая. Такого дня рождения, а особливо — подарка к нему, он ну никак не ожидал…
========== Глава 32 ==========
Комментарий к Глава 32
Если что-то непонятно, спрашивайте :) Буду объяснять и текст править, чтобы непонятностей не оставалось :)
Вернулся Даня домой весь разбитый. Хотел было тайком забраться на печку да вздремнуть чуток, так маменька его углядела, вспошилась вся. Попервоначалу полотенцем, конечно, вытянула как следоват за то, что смотался ни свет, ни заря незнакомо куда, заставив их с отцом да сестрою поволноваться. Она даже к знахарке ужо сбегала, проверить, не у ей ли брат, да вернулась ни с чем. Маменька отчитывает горюшко свое родное да причитает, а Данька сопит, голову в пол опустивши. Знамо дело, нехорошо поступил, но не мог же по-другому! Не мог ни про лешего рассказать, ни про просьбу евойную, ни про черта, в лес пославшего, ни про лес, темным ведовством чуть не погубленный. Лишь стоит-сопит, маменьку слушает, да краем глаза сеструху цепляет, что за печкой прячется да выглядывает. Сама бледная, аж до белости, глазищи огромные, а в них тревога живучая. За него, Даню. Вот тут-то мальчонке и стало совсем неуютно да стыдно, а маменька как раз успокоилась, доотчитала и спохватилася, на измученного сына глядючи. Не избежать Даньке расспросов – что да как да откуда, да успел отговорится, что на дальнюю поляну бегал – проверить, не появился там снежок. Мол, ежели появился, то непременно потом весной впервости сбегать – травки лечебные пособирать. Сам врет – и стыдно так! Ведь заодно и науку знахарскую перевирает, а от этого вдвойне стыдом заливает. Успокоилась маменька, напоследок ужо от чистого сердца затрещину воспитательную дала, да посадила чай с пирогом пить. Не завтракал же, поди!
Данька сидит, потихоньку чай обжигающий потягивает, а сам вспоминает, как у черта сидел, чаи гонял, день рождения праздновал. И кажется, что было это давным-давно, словно и не этой ночью, а с месяц, али вообще с год назад. И улыбку черта с присказкой «Совсем большой стал, десять лет целых» (почему-то чуток обидную, хотя вроде как и не с чего обижаться) тож вспоминает. Не понимает по малолетству, что хочется оттудова снисходительность убрать, да восхищение али гордость за него, Даню, туда добавить, а сердцем – чует. Ведь и правда – целых десять лет! Совсем большой стал. Наверное, что-то должно поменяться. Ну как осень на изломе, на который аккурат день рождения и приходится. Природа окончательно в снега уходит, а его жизнь – во взрослую.
За такими мыслями и не заметил мальчонка, как задремал над кружкой. Снилось ему что-то странное – словно облака какие, прозрачные да светлые, переплетаются, не узоры рисуют, а словно жизнью своей живут. А в облаках этих голоса перекликаются – до того добрые и мягкие, аж до слез, глаза пощипывающих. Словно ангелы между собой говорят. Облака же – значит, небушко, а там как раз Рай и есть, в небе. Так отец Онуфрий говорит. Хоть и заробело, но двинулся Данька к голосам этим. А самому хорошо-хорошо так, хоть не просыпайся. Идет, а голоса не дальше и не ближе, а словно со всех сторон. Вроде и рядышком, а поди ж ты – не дотянуться. Но это ни чутоки не обидно, словно так и следует. Вдруг ему руку кто-то на плечо положил да потряс.
– Даня! Дань!
Тут мальчонка из дремы своей странной и вынырнул, словно кто как кутенка за шкирку вытянул. Подхватился – а это Степка рядышком стоит, за плечо теребит. Надо бы рассердиться на сеструху, что сна такого лишила, а вот ничегошеньки не сердится, так по душе благость и продолжает разливаться.
– Чего тебе? – насупился Данька для порядку. Ежели Стешку в ежовых рукавицах не держать, то она враз тебе на шею влезет да все по ейному будет, он-то знает! С детства с сеструхою общается, сам сколько раз попадался на ее уловки.
– Дань, ты заснул… – стоит Степашка, косу в руке теребит, кончик мочалит. – И такой странный-странный стал, словно и не ты. Испужалась я, – выдохнула девочка признание, а сама чуть не пунцовеет – странный страхот. Такой даже озвучить неловко.
– Я это, я, – снисходительно кивнул Данька. По крайней мере для сеструхи он навсегда старших братом останется, самым умным да храбрым, и от этого желалося ее от всех бед защитить. А за этой мыслью хвостиком потянулася другая – а что было бы, если бы он Стешку оттолкнуть от зеркальца колдовского не успел? Что ежели бы у ней сила пробудилась домовых да лешаков видеть да травки чуять? Что ежели бы к ней черт на праздники приходил? И до того поразила мальчонку эта мысль, что столбом застыл сестру разглядывая. А та косу светлую свою все теребит да носом чуть не шмыгает. Ну как такую отпустить лес от ведовства черного спасать али Настасью Ильиничну выручать? Сама же сгинет, как монетка в бочаг ухнувшая, и все! Странное что-то от мысли такой в Дане пробудилось, до того странное, что толкнуло обнять сестру свою непутевую, вечно в разное влипающую по недомыслию да из-за характера шебутного. Да крепко так обнять, что Степашка только и успела, что пискнуть от удивления.