Страница 124 из 157
Главная тема предисловия (или, если угодно, проповеди) Яакко Финно - прославление Слова Божиего, воплотившегося также в христианских духовных песнопениях, которые автор принципиально противопоставляет мирскому языческому пению, имеющему, по его глубокому убеждению, откровенно дьявольское происхождение. Яакко Финно увязывает потребность в сочинении и исполнении духовных песнопений с одной из центральных тем протестантского богословия и миросозерцания в целом - опорой прежде всего на Слово Божие. В этом автор предисловия остается верен фундаментальным идеям Лютера, смотревшего на мир как на арену непрестанной борьбы между Богом и Дьяволом, в которой именно Слово выступает орудием Бога, и именно по этой причине враг рода человеческого с самого начала столь люто возненавидел Слово Божие (Arffman 1993, 174-175 ss.). Вслед за первыми немецкими реформаторами и их учениками (у которых финский автор учился в 1560-е годы) в предисловии особо выделена преемственная связь новой евангелической церкви с раннеапостольской традицией. Сами же духовные песнопения истолковываются как дар Господа, ниспосланный ради быстрого и легкого усвоения духовных истин и укрепления верующих в Слове, недаром в самом конце предисловия автор молит Бога уберечь “людей финских” от “оскорбления Его Святого Слова”. В духе религиозно-полемической литературы своей эпохи Яакко Финно обрушивается с критикой на средневековое католичество, враждебно относившееся к духовной поэзии на национальных языках. При этом он обнаруживает понимание конкретных исторических причин, вследствие которых в эпоху ранней Церкви духовные песнопения в западной части Европы слагались преимущественно на латыни: как сам он поясняет, в древности латынь была универсальным языком культуры, поэтому латинские песнопения, созданные в полном соответствии с догматами ранней Церкви, должны были служить своего рода инструментом для противодействия многочисленным тогда ересям. Кроме того, подобно другим протестантским историкам своего времени, Яакко Финно склонен был признавать положительную роль Святого престола в древний период церковной истории, что, кстати, сказалось и на отборе песнопений для финского сборника: Яакко Финно перевел многие образцы духовной поэзии, восходившие не только к периоду древней Церкви, но и к средневековому периоду (та же особенность отличала вышеупомянутый шведский сборник, послуживший для него образцом). Это соответствовало общему подходу к церковному устройству, характерному для финских и шведских реформаторов, которые высказывались за сохранение весьма многочисленных элементов предшествующей традиции.
Заметим, что и в наше дни в лютеранской церкви Финляндии не прочь подчеркнуть ту же особенность: сошлемся для примера на послесловие к сборнику духовных песнопений, изданному в 1968 г.: “Наша Церковь ... сохранила драгоценное богослужебное наследие, восходящее к апостольским, а в значительной своей части и к ветхозаветным временам” (Virsikirja 1968, -1-2- ss.).
Ситуацию же, непосредственно предшествовавшую Реформации, автор предисловия к «Малой книге финских духовных песнопений» считает возмутительной, полагая, что без участия врага рода человеческого тут дело не обошлось. Правда, в своем полном отвержении латыни как языка церковной службы и пения Яакко Финно игнорирует реальную практику ее литургического использования, сохранявшуюся в финской церкви вплоть до начала XVII в., о чем мы уже говорили выше. Более того, установлено, что в городских приходах Финляндии (особенно по праздничным дням) латыни все еще отводилось довольное значительное место в богослужении (Paarma 1980, 221 s.). Кроме того, автор первой финской “Книги духовных песнопений” допускает некоторое (трудно сказать, вольное или невольное) искажение реальной истории традиции финских духовных стихов. Как ныне доподлинно установлено (ср. Hkkinen 1994, 89 s.), уже на исходе Средневековья в Финляндии на местном языке принято было исполнять духовные песнопения, получившие название leisit (искаж. от Kyrie eleison) и слагавшиеся по законам финского фольклорного стихосложения. Более того, как показал анализ, ряд песнопений сборника Яакко Финно представляет собой не что иное, как обработку этих самых leisit (Parvio 1990, /1023/ s.). Причины, по которой ученый лютеранский автор предпочел проигнорировать эту традицию, мы обсудим чуть ниже. Здесь же отметим, что Яакко Финно допустил, мягко говоря, нескромность, ставя сочинение первых образцов духовной поэзии на финском языке исключительно одному себе в заслугу. Правда, справедливости ради следует вспомнить, что та же черта отличала и Микаэля Агриколу, считавшего себя первым (и единственным) переводчиком Нового Завета на финский язык, как явствует из составленного им предисловия к своему переводу.
Излагая историю духовных песнопений от самого Моисея, Яакко Финно выстраивает нехитрую оппозицию: по одну сторону он помещает ненавистника рода человеческого – Дьявола, символизирующего собой тьму невежества, а заодно и погрязшую в пороках Римскую церковь, по другую же - человеколюбивого Бога, свет Его животворящего учения, дарованного людям, и новую евангелическую церковь, явившуюся прямой наследницей ветхозаветной и раннехристианской традиции. То же противопоставление используется и при характеристике взаимоотношений фольклора и христианской духовной поэзии: к богатой традиции финского фольклора, сохранявшей отчетливый налет шаманизма, Яакко Финно, магистр самого престижного лютеранского университета, относится с явной неприязнью, видя в ней лишь дьявольские происки, единственная цель которых - сбить христиан с праведного пути.
В этой связи заметим, что, по общему признанию, шаманизм представлял собой древнейший слой финской духовной культуры, сохранявший свою жизнеспособность и в эпоху Реформации. Его реликты особенно обнаруживаются в заговорах и эпической поэзии, где магические черты проступает наиболее отчетливо (Siikala 1994, 22 s.). Многие авторы, жившие на рубеже Средневековья и Нового времени (например, Олаус Магнус, автор “Истории северных народов”, 1555 г.) констатировали распространенность шаманистской практики среди финнов, усматривая в ней разновидность ведовства, поэтому в их глазах народные исполнители представали настоящими колдунами. Неслучайно в рассматриваемом нами предисловии Яакко Финно, говоря об исполнителях фольклорных песен, употребляет слово runoia, которое в XVI в. часто использовалось как раз для обозначения колдунов (Siikala 1994, 238 s.).
Подобное отношение к фольклорной поэзии усугубилось с победой Реформации, деятели которой ставили акцент прежде всего на осознанном, активном усвоении святых истин, ощущая в фольклоре и язычестве в целом темное, магическое и, следовательно, опасное начало. Для них была неприемлема сама атмосфера волшебства и чародейства, сопровождавшая исполнение и переживание фольклорных произведений. С другой стороны, страх перед Дьяволом, которым отмечены многие сочинения Лютера и других авторов Реформации, убежденных в том, что живут в канун эсхатологических потрясений (ср. Arffman 1999, 55-57; 217 ss.), ощутим и у финского автора: недаром он умоляет Господа даровать ему помощь в “сие исполненное скорбей и опасностей время”. Как отмечалось в разделе, посвященном Микаэлю Агриколе, подобный взгляд на фольклор был свойствен уже “отцу финского литературного языка”; вполне вероятно, что тот же взгляд прививался и ученикам кафедральной школы Турку, где Финно сначала учился, а затем вплоть до самой своей кончины преподавал. С другой стороны, в этом отношении к народной культуре протестантские авторы XVI в. выступили продолжателями определенной линии средневековой ученой культуры, резко противопоставлявшей сакральную и несакральную музыку и пение, причем светские мелодии трактовались как дьявольское наваждение, призванное разрушить Божественную гармонию (Даркевич 1988, 217-218). Можно предположить, что принципиальное игнорирование Яакко Финно средневековых народных песнопений даже христианского содержания (те же leisit) объяснялось как раз подобным отношением к фольклорной поэзии: первым поколениям финских реформаторов ритмическое сходство этих отрывков с чисто языческими по содержанию стихами казалось представляющим опасность для неискушенных душ. Указанный подход, вероятно, и объясняет желание создателя финской “Книги духовных песнопений” использовать - пусть даже в ущерб эстетической выразительности - стихотворные размеры и рифму, чуждые природе его родного языка (правда, как показал анализ языка “Книги песнопений”, Яакко Финно местами все же нет-нет, да сбивается на характерные приемы финской народной поэзии, спорадически прибегая к четырехстопному хорею, начальной аллитерации и параллелизмам – ср. Hkkinen 1994, 90 s). На этом примере видно, сколь непросты были в рассматриваемую эпоху отношения между ученой, элитарной культурой и культурой народной, неофициальной: автор предисловия живет в ином духовном измерении, ином времени, нежели подавляющее большинство его соотечественников, и разоблачение традиционной культуры представляется ему насущной необходимостью (здесь проявилось отмеченное исследователями свойственное Средним векам/раннему Новому времени различие психологии «людей книги» и людей, все еще живших в условиях господства устного слова – см. Гуревич 1993, 287). Следующие поколения авторов финских духовных стихов - начиная с Хенрикки из Маску, составителя второй по времени “Книги духовных песнопений” - ощущали эстетическое неудобство чужеродных средств стихосложения. При этом, будучи уже лишены такого страха перед магизмом фольклора, они смелее и активнее стали прибегать к выразительным средствам народной поэзии; возможно, здесь сказалось ослабление чувства близости конца света, что с начала XVII в. проявлялось у многих лютеранских авторов (ср. Arffman 1999, 58 s.). В целом оба отмеченных взгляда на песенный фольклор сохранятся в истории финского лютеранства вплоть до конца XIX столетия.