Голод Рехи

Рехи уже не внимал голосу, а видел отдельными картинами города, искромсанные мором. Огромные бубоны, налитые коричневым гноем, одинаково покрывали крестьян и господ, которые еще недавно помышляли о новом разделе власти. Больше никто не затевал походов. Власть обесценивалась с каждым неурожаем.

— В восьмую зиму войны с богом единственным королем стал великий голод. Когда случился падеж скота, люди вновь отведали мяса своих собратьев.

Рехи смотрел историю Падения, внимая рассказу безмолвного летописца — ни слова об эльфах, которые бы вкусили кровь. Значит, не тогда их постигло проклятье. Значит, не в ту пору пронзили их линии ненависти. Из-за чего именно его несчастное племя? Почему эльфов? Рехи что-то упускал, а печальный свидетель разрушений не все ведал. Лишь неизменно записывал год от года, надеясь передать потомкам скорбные знания о войнах и разрушениях, чтобы не допустить нового затмения в умах. Да если бы слова прошлого берегли настоящее… Затмение разума — верное слово нашел загадочный рассказчик.

— Мор и холод сменились великой сушью. Видений мне больше не являлось. Шел двадцать первый год войны жреца с богом. В то лето жрец нашел своего незаконного сына, Вкитора, и вручил ему правление разрушенной крепостью, Бастионом. В насмешку. Как единственному потомку ненавистного ему короля, сгубившего принцессу Мирру. Молва доносит слова «коронации»: «Правь теперь тем, что так хотел получить твой король. Правь пустотой», — повествовал летописец, хотя рассказ его напоминал скорее отрывочные записки сумасшедшего. Рехи все больше терялся в догадках, кто же ему рассказывает. Он немо знал ответ, но не решался поверить.

— Великая сушь постигла все королевства. Не осталось больше господ и крестьян, потому что сама земля больше не плодоносила. Солнце не заходило даже ночью, пока не выжгло все вокруг. Говорили, что это сделал не жрец, а сам Двенадцатый, потому что страдания людей были слишком велики.

«Это как же? Двенадцатый убить всех хотел что ли, чтобы не мучились? — поражался Рехи и внезапно узнал голос летописца: — Да это же мой старый адмирал!»

Картина вновь прояснилась, хотя черные линии поминутно стремились скрыть ее, точно отгоняли, запрещая докопаться до истины. Теперь уже Рехи не желал уступать. Он напрягал зрение и слух, больше не чувствуя умиротворенного дыхания Лойэ. В мире живых оставалось его тело, но не дух. Он приближался к разгадке великих тайн и знал, что только это подарит истинный покой. Лишь бы не смертельный покой.

Черные линии отступили, и он увидел перед собой желтый песок, еще не смешанный с пеплом, но раскаленный и мертвый. Среди дюн раскинулись палатки кочевников, сделанные из знакомых натянутых шкур. С тех пор три сотни лет их быт не менялся. Рехи невольно искал знакомые лица, но узнал лишь старого адмирала и еще двоих сутулых старцев — первых последователей эльфа-отшельника. Здесь их пока уважали, пока считали опорой и светочами. Но дух дикости уже окутывал стойбище. Начало и конец бесконечного пути встречались в тяжком сне.

— Не осталось в нашем мире ни птиц, ни зверей. И те, кто были ими, обращены ныне в чудовищ страшных, ящеров пустынных. Вещи забывают свое назначение среди запутанных линий, — вырезал на потрескавшееся дощечке старик-эльф. Двадцать лет скитаний исковеркали его, покрыли морщинами и шрамами, сделав похожим на иссушенное древо. Он сидел в палатке, устало глядя бесцветными глазами на застывшее в зените солнце.

— Великое горе постигло меня. Двадцать лет назад мы ушли нищими, чтобы воспрянуть духом и противостоять земным горестям. Но что сейчас? Наши возлюбленные дети и внуки уподобились зверям. Нет, сделались хуже зверей — поедают тех, кто попадается нам на пути. И не всегда ящеров, — вырезал на дощечке адмирал, проговаривая вслух. Его окликали молодые да ретивые воины:

— Эй, старик, хватит бормотать. Нам надо выдвигаться на охоту!

В них Рехи с сожалением узнавал себя. В этих порывистых звериных движениях, в голодном блеске запавших глаз. Вот они, дети вечного голода, пустынные эльфы, прилаживавшие наконечники к копьям. Но они еще не пили кровь, еще не блестели в ухмылявшихся ртах острые клыки.

— Кто-то идет, — встрепенулся дозорный. Адмирал сощурил гноящиеся глаза. По мере приближения серой тени лицо старика вытягивалось, превращаясь в застывшую маску ужаса. Некто в бесцветном балахоне мерил широкими шагами раскаленный песок. Его будто не терзало отравленное солнце: шел он прямо и уверенно, но силуэт мерцал нечеткостью линий, как мираж.

— Съедим его? — предложил один из эльфов.

— Точно. Мясо — это мясо. Не важно, чье. Лишь бы утоляло голод, — потвердил второй, натягивая тетиву лука.

— Стойте! Стойте! — кинулся вперед старый адмирал, беспокойно размахивая руками. Рехи проникался его трепетом, он уже догадывался, кто незваным гостем пришел из-за барханов. Странник остановился, опуская пониже капюшон. Скрывал ли он лицо от солнца или не желал являть миру свой истинный облик? Вокруг него — и это узрел только Рехи — колыхался мутный шлейф, напоминавший корону из сломанных обугленных ветвей. Так выглядели мертвые линии ненависти. Они искажали очертания, в них меркло сияние неизменного светила. От них исходил запах мертвечины, душивший на невыносимой жаре.

— Кто такой? — небрежно спросили караульные у края лагеря и немедленно потянулись к мечам.

— Тот, кто рушит ваш мир, — глухо отозвалось существо из-под капюшона.

Рехи хотел бы предостеречь собратьев, но черные линии оплели его так же плотно, как в темнице Саата. Призрак без тела застревал в воздухе, цепляясь за режущий глаза песок. Сон напоминал бесконечный кошмар, Рехи задыхался. Все желало вытеснить его обратно в мир живых, но он упрямо оставался, потому что именно теперь достиг точки схождения прошлого и настоящего. Именно теперь лиловый жрец повстречал старого адмирала, затерянного в пустыне с беглыми эльфами-отшельниками, потомки которых превратились в разбойников. Всех исковеркал голод отчаяния. И предавший долг Страж Мира явился его зловонным средоточием.

— Отойдите, — протестовал перепуганный старик, выступая вперед. Глаза его безумно горели, рубище реяло по ветру, как порванное знамя. Он выступил вперед, готовый погибнуть первым.

— А, безумный адмирал! Какая встреча, — рассмеялся лиловый жрец, и Рехи заметил под капюшоном колыхание жвал. Из длинного рукава показалась угрожающе щелкнувшая клешня. Злые игры жреца с черными линиями не прошли для него даром.

— Это все… твоих «рук» дело? — содрогнулся от отвращения старый адмирал, обводя рукой пустыню вокруг.

— Нет, — прошипел Разрушитель, но молниеносно кинулся вперед. — Это все Двенадцатый и Митрий. Твое видение от Тринадцатого было верным. Только скажи, что оно изменило? Если бы ты не сбежал, возможно, к нам пришла бы подмога от эльфийских королей. Но что сделал ты? — Жвала щелкнули возле лица адмирала. — Струсил! Показал себя умалишенным! Думал, так избежишь проклятья? Как и все, кого ты увел на пустоши?

— Мы не прокляты. Не больше, чем весь остальной мир, — с печальной гордостью провозгласил адмирал, отступая на несколько шагов. Жрец-разрушитель надвигался и нависал, его окружали с оружием наголо недоумевавшие эльфы. Они не понимали, насколько опасно это существо, скрытое бесцветным грязным балахоном.

— Стойте! Стойте! — умолял адмирал, заламывая руки. — Мы должны бежать…

— От самих себя не убежите! — прорычал монстр. Капюшон спал с него, обнажая лысый череп, покрытый хитиновой чешуей. Часть эльфов по настоянию предводителя кинулась прочь сквозь пески, забывая о союзниках и роняя оружие. Другие же с боевым кличем прыгнули вперед, стремясь насадить чудовище на копья:

— Съедим его!

— Скормим ящерам!

Упрямство отличало племя Рехи. В начале пути он бы и сам без раздумий набросился с костяным клинком на опаснейшее существо, способное противостоять лже-богу.

«Значит, и жрец, и Двенадцатый — зло и тьма. Нет ни в ком добра, старый мой адмирал. И скрижали твои пустыня стерла. Я их уже не читал, потому что не знаю букв. Не боги нас в пропасть несут, себя убиваем мы сами», — сожалел Рехи, созерцая предрешенный исход короткой битвы. Отважные дикари ринулись с мечами и копьями, засвистели тетивы луков. Но корона гнилых линий отражала атаки, разрастаясь гибельными корнями болезненно знакомого кокона.