Страница 23 из 24
Это была правда. Через неделю я держал в руках свой военный билет. В нем было написано: “Не годен в мирное время, годен в военное с большими физическими нагрузками”.
Наверное, годен в стройбат?
Не зря же полковник спрашивал меня о колледже.
Теперь можно было ехать на родину отца.
…Пришел в типографию прощаться. Ученикам сказал, чтобы не трусили. Вместо меня приезжает мой учитель. Он первый посадил меня за линотип во время войны. Мне было тогда тринадцать лет. Очень хороший инструктор-механик. И очень хороший начальник цеха. Добрый человек.
Во время нашего разговора в цех зашла женщина из бухгалтерии.
– Узнала, что вы уезжаете. Хочу извиниться за тот неприятный случай между нами.
– Я никаких случаев не помню. Все, все забыл. И на вас обиды не держу. Так что не тревожьте свою совесть. Все в полном порядке.
Между нами говоря, конфликт был. И очень неприятный. Во многом виноват в нем был я.
Однажды мне позвонили на работу по телефону. Слышимость была ужасная. Приходилось все время напрягаться. Пока я воевал со звуком, почувствовал – женщина из бухгалтерии ломает мне палец. Я вырвал руку и всердцах крикнул: “А пошла ты…” Дальше следовали непечатные этажи. Женщина вспыхнула, заплакала и выбежала из комнаты.
Потом я сообразил: она пыталась снять и посмотреть мое кольцо. Так что я напрасно ей нагрубил.
Кольцо я сделал сам из двадцатикопеечной монеты, когда был мальчишкой. Мой инструктор учил меня тогда всяким слесарным штукам, связанным с линотипом. Я научился пользоваться инструментом и ради забавы смастерил кольцо. Оно получилось шикарное. Не подумаешь, что это бывшая монета. Хорошо отполированное, оно создавало впечатление серебрянного. Я не стал его выбрасывать, оставил на память и привык носить на руке. А тут такая оказия приключилась.
Через пару дней меня позвал директор:
– Иди в горком партии. Тебя вызывают…
В приемной секретаря горкома мне велели подождать. А когда впустили, там было уже три-четыре человека. Тот, кто за главным столом, сразу начал на меня кричать. Смысл был такой.
Я, молодой коммунист, что-то там опозорил. Я работаю в святой газете, по которой тот, кто за главным столом, учился грамоте. Я подорвал или нарушил чью-то честь. Меня выгонят из партии и с работы и я кончу свою жизнь под забором. Я смертельно обидел женщину и она никак не может придти в себя. И еще много всего такого же бессвязного.
Позже я узнал, что женщина, которой я что-то там нарушил, – это работница нашей бухгалтерии. Которая палец ломала. Она – жена того, кто за главным столом.
К счастью, все кончилось благополучно. Никто никуда меня выгонять не собирался. Потому что я нужен был им больше, чем они мне.
На том и дело кончилось.
Но моя коллега, оказывается, помнила. Похоже, ей было стыдно за своего мужа, воспользовавшегося властью.
Ну, он оставался учиться грамоте по районной газете, а я уезжал. У меня были свои университеты.
Благородный человек предъявляет требования к себе, низкий человек предъявляет требования к другим.
Узлов, чемоданов у нас собралось немало. Подошел катер. Он перевезет нас через залив. Начали грузиться. За работой я вспомнил одного человека, которого часто можно видеть на этом причале.
Когда катер приходил с пассажирами поезда, у трапа появлялся мужчина в милицейской фуражке.
– Вниманию приезжих, – командирским голосом кричал он. – Вы прибыли в закрытую зону. Приготовьте паспорта для проверки!
При выходе на причал люди с готовностью отдавали ему документы. Когда сходили все, он объявлял:
– Сейчас мы пойдем в отдел и проверим, все ли у вас правильно.
И покидал причал. За ним с чемоданами и узлами в руках тянулись пассажиры. Вереница людей долго бродила по незнакомым улицам, пока не начинала понимать, что стала жертвой городского дурачка.
Скандал. Крики. Угрозы. Но что с дурака возьмешь?
На следующий день или через день он снова приходит на пристань за новой вереницей доверчивых людей.
…Погрузка закончилась. Все наши вещи уже на катере. Судно тронулось в путь, все набирая скорость. Вдруг кто-то закричал:
– Собака! Джек!
По причалу металась наша овчарка. Она подбегала к краю пристани, готовилась прыгнуть в воду, но видела, как быстро уплывает катер и оставалась на месте.
У меня щемило сердце. Перед отъездом мы пытались говорить о судьбе Джека. Мама хотела взять его с собой. Но это было невозможно. Одно дело везти в Хабаровск или Биробиджан. Но в Ригу! Через всю страну, через Москву! Да не в вагоне вместе с нами, а в железном собачьем ящике под вагоном, рядом со стучащими день и ночь колесами… Да еще, кстати, неясно было, что с нами будет в Риге – без жилья, без работы. Пока мы едем просто на родину. Как говорится, без никаких гарантий.
В итоге сошлись на том, что Джеку будет лучше, если он останется.
Поговорили с моим сменщиком. Теперь дом принадлежал ему. И он с радостью согласился оставить собаку себе.
Когда мы собирали вещи, Джек лежал на полу, не вставая, и только поводил глазами вслед за нашими движениями. Я чувствовал, что он внутренне плакал. Он понимал, что мы бросаем, предаем его. И ничего не мог поделать.
Перед уходом мы проверили, хорошо ли заперты окна, надежно закрыли двери – чтобы Джек не побежал за нами. И уехали.
Но вот поди ж ты…
Он выбил своей грудью стекло в окне и помчался за нами. Не куда-нибудь – на пристань. Все понимал мой, может быть, последний верный друг.
Безрадостное расставание. И с Джеком. И с городом, который приютил нас в трудный час.
Шагни в Terra Incognita!
Две недели сидел взаперти. Готовился к вступительным экзаменам в институт. И вот – все позади.
Теперь свобода! Vivat!
Я не зря так изъясняюсь. Мне два года придется зубрить латынь и много других премудростей. Чтобы через шесть лет стать редактором, журналистом. Ну, а пока журавль в небе, грешно забывать о моей старой, испытанной профессии. И о том, что хлеб – всему голова.
Пошел устраиваться на работу – не сидеть же на отцовской шее. Да и шеи той, фигурально говоря, пока нет – Борис Григорьевич как ни бьется, не может найти себе места в редакции. В любой газете – без претензий.
Я узнал адрес крупной типографии – в ней печатались русские газеты. Пришел в отдел кадров. Начальник внимательно оглядел меня и я почувствовал: здесь мне не рады. Так и оказалось.
– Мы вряд ли вам поможем, молодой человек, – сказал он. – Линотипный цех полностью укомплектован. Я сожалею, но вам придется поинтересоваться в других типографиях.
– Но у меня большой опыт…
– У других тоже опыт. Некоторые работают здесь и с предвоенных лет.
Пришлось ретироваться.
Я был расстроен. Не верилось, что в большой типографии нет места опытному наборщику. Может быть, не к тому человеку я обратился? Кто знает, какие порядки у них здесь, в Европе? Если вспомнить паренька из рыбацких сетей, тогда наш директор почти взял его в ученики. Но мимо меня не прошел. Все-таки его судьбу решил я. Потому что я, а не директор, знаю, каким должен быть человек для моей профессии.
Откуда чиновник из отдела кадров может знать, подхожу я или не подхожу для работы на линотипе?
Когда искал адреса типографий, приметил еще один – военной газеты. Решил попробовать там. Но на этот раз вести себя поумнее.
В проходной меня пропустили, как человека, приехавшего с Дальнего Востока. А если бы узнали, что я работал на машине, вывезенной из пещеры, наверное, на руках отнесли бы.
Начальника цеха застал на месте. Сказал ему, что приехал в гости к родственникам. Воспользовался, дескать, случаем посмотреть европейский линотипный цех. Потом дома буду об этом рассказывать своим аборигенам.
– Сам линотипист? – спросил начальник.
– Да. Сейчас работаю в небольшом городе на берегу Татарского пролива. До этого набирал в Биробиджане областную газету. А еще – в Хабаровске краевую, “Тихоокеанскую звезду”.