Страница 1 из 24
Преамбула
Родился я в городе Рио-де-Жанейро, Бразилия. Семья у нас была революционная, поэтому и имя я получил соответствующее – Ильич, в честь Ленина. Этому предшествовало одно событие. Во время массовых выступлений маму забрали в полицию и удерживали там, не выпускали на свободу. В ответ возникли новые волнения – люди возмущались тем, что беременную женщину держат в тюремной камере. Полиция пошла на попятный, мама вышла на свободу, а я в шутку рассказываю, что сидел с ней в буржуйской тюрьме, в ее чреве.
Власти реваншировались быстро – за решетку были брошены многие руководители протестных движений. Среди них был мой отец Маркус Пятигорский, мой дядя Леон и многие другие революционеры. Суд приговорил выдворить, депортировать их из страны. Мы сели на первый же пароход, уходивший в Европу, и с того момента для нас началось время скитаний. Закончилось оно в Советском Союзе. К сожалению, неблагополучно закончилось: Маркус был уже смертельно болен после истязаний в бразильской тюрьме.
Здесь нам предложили жить в городе Твери – близко от Москвы и в спокойном для больного человека месте. Однако, к несчастью, мой отец прожил недолго. Мама осталась одна с ребенком на руках в незнакомой стране, без языка.
С помощью хороших людей мы добрались до города Харькова. Там уже жили два маминых брата – писатель Сальвадор Боржес и Семен Бородин. Они тоже приехали в Советский Союз из Бразилии. Дядя Семен уже работал на заводе. К нему присоединилась и мама. Она попала в хорошую бригаду – их фотографии печатались в газете. Кстати, в той газете работал мой будущий отчим Борис Григорьевич Гейман. У этой истории получился счастливый конец – они поженились.
Шла середина тридцатых годов, зловещее время. Борис Григорьевич был направлен на работу в еврейскую газету в город Биробиджан, столицу Еврейской автономной области. Но там он был арестован, как враг народа. Арестовали и Сальвадора Боржеса – его привел в этот город энтузиазм. Однако, оказалось, что энтузиазм был хорош не для здешних мест.
Мама осталась одна с двумя детьми на руках. Мой брат Ким был совсем младенец. Перед отъездом отца в Биробиджан мы получили комнату в другом конце Харькова. Выходило так, что работать на своем заводе мама больше не могла из-за дальних переездов, и она устроилась поближе к дому – на картонажную фабрику на самую никчемную работу с мизерным заработком. А тут еще последовал новый удар: с Дальнего Востока нам пришло официальное письмо: “Ваш муж приговорен, как враг народа, к 10 годам заключения без права переписки”.
Мама оказалась мужественным человеком. Она тихо поплакала и снова принялась спасать семью от голода.
Однажды нам принесли телеграмму, но она никого не заинтересовала. Приговор-то был уже известен. Мама машинально взяла депешу, прочла ее и вдруг заплакала, больше не сдерживая себя. Она показала мне листок. На нем было написано: “Вышел из больницы. Готовьтесь в дорогу.” Люди того времени понимали эзопов язык: слово больница значило на нем тюрьма.
Мы приехали в Биробиджан в 1939 году. Нас ждала комната, котоую отчим получил перед арестом. Нам показали документ: “Мы, домоуправ такой-то в присутствии свидетелей таких-то изъяли в квартире врага народа такого-то стол, примус, один стул, топчан”…
Но все эти драматические события оказались ничем перед начавшейся войной. Я оставил школу в шестом классе и поступил учеником машинного наборщика, линотиписта в местную типографию. Мама тоже пошла работать в типографию на ужасно тяжелую работу: она вручную резала рулоны бумаги, готовила ее для печатной машины.
После войны мы всей семьей переехали в город Советская гавань, а уже после этого на родину Бориса Григорьевича – в город Ригу, в Латвию.
До переезда в Прибалтику я по вечерам закончил среднюю школу, а в Риге поступил в Московский институт на редакторский факультет. И продолжал работать в типографии – зарплаты отца для семьи не хватало. После окончания института поступил на работу корреспондентом в газету моряков торгового флота. Вскоре меня назначили начальником отдела флота. Много плавал на грузовых кораблях за рубеж в годы, когда поездка за границу была закрыта железным занавесом.
Журналистская карьера дала мне возможность побывать в более полутора десятках стран Европы, Африки, Северной, Южной и Латинской Америк, исколесить Советский Союз от Калининграда до Камчатки и от Северного ледовитого океана до Ташкента.
Кроме морской газеты я много лет работал в республиканской молодежной, а затем в главной газете республики. Открывал и собственную популярную газету во времена Горбачева.
Как только появилась возможность, мы переехали в Соединенные Штаты. К моей самой младшей сестре Ане. И здесь я продолжал заниматься журналистикой: редактировал последовательно две газеты на русском языке.
Дополню, что несколько лет читал на отделении журналистики Латвийского государственного университета курс “Теория и практика журналистики”.
Был членом Союза журналистов.
Имею звание Заслуженный журналист Латвии.
Хмурое детство
Зал известного харьковского завода ХЭМЗ был полон: люди собрались после смены на концерт воспитанников заводского детского дома.
На ярко освещенной сцене появился ведущий.
– Сейчас перед нами выступит мальчик по имени Ильич, – объявил он. – Не удивляйтесь. Так его назвали родители. Он приехал к нам из далекой Бразилии.
Зрители зашептались. Раздались одобрительные хлопки. Но тут случился конфуз: на сцену вышла маленькая девочка в цветастом платье, с копной черных кудряшек на голове.
Зал зароптал: ошибка, это не бразилец! Ведущий обернулся к приближающемуся ребенку, успокаивающе поднял руку и, улыбаясь, сказал:
– Не волнуйтесь! Это тот самый Ильич, он мальчик. Просто его одели, как девочку. Потому что у них в детдоме не нашлось мужского костюма. Одни девчоночьи. Сами знаете: мировой кризис…
Ведущий рассказал трагическую историю Ильича. О его погибшем за революцию отце, о матери, которая работает в ударной бригаде на заводе. После этого на очень слабом русском с сильным французским акцентом выступил мальчуган. Стал звонко декламировать стихи. Конечно, о Ленине, с часто повторяющимся именем Ильич.
После выступления зал овациями провожал всамделишного ребенка революции.
С маленьким Ильичом на руках они взошли на борт парохода, уплывавшего в неизвестность.
В детдом я попал не с улицы и не из воровской уличной шайки малолеток. Когда мы приехали в Харьков, мама пошла работать на ХЭМЗ, я остался без присмотра. И тогда меня пристроили в свой, заводской детский дом, в интернат.
Мое появление радости нянечкам не принесло. Я изъяснялся на своем первом в жизни языке – французском, и никто не мог понять, что я там лопочу. Мне хотелось есть, но оставался голодным. Просился на горшок, но ходил с полными штанами. Это злило взрослых и они со всей пролетарской ненавистью вколачивали в меня русский язык. Да так вколачивали, что много позже, в институте меня считали одним из лучших знатоков русского языка. Что же касается французского, то его выбили начисто. Даже воспоминаний не осталось.
Впрочем, взрослых раздражало не только это – им почему-то не нравилась и моя кучерявая прическа. Однажды к нам, в детдом пришел парикмахер. Меня усадили на стул. Цирюльник взял машинку и безжалостно простриг прямо по середине головы широкую дорожку. Я увидел такое надругательство над собой, вырвался и убежал. Несколько часов прятался, пока голод не стал сильнее моих обид. Пришел сдаваться. И меня, несмотря на мое хныканье, обкорнали наголо.
Иногда нужно обойти весь мир, чтобы понять, что клад зарыт у твоего собственного дома.