Страница 42 из 151
В квартиру она вошла словно сомнамбула, даже не обратившись к Рону с привычным приветствием. Он сам пробормотал холодное: «Привет», когда обернулся и заметил ее появление.
— Привет, — бесстрастно ответила Гермиона, не понимая, зачем, для чего и к кому вернулась, придя сюда.
«Люциус, по сути, прав… Приятного мало, когда твоя женщина, проведя весь день с тобой, возвращается вечером к другому. Чтобы поужинать и лечь с ним в постель…»
Внутри снова что-то болезненно сжалось, и Гермиона поняла, что думать об этом дальше сил не осталось. Тем более что ей предстоял очередной раунд гадкой и подлой лжи: необходимо было придумать убедительную причину своего отсутствия на завтрашнюю ночь. Переодевшись и наскоро приготовив ужин, она пригласила Рона за стол и только тогда, собравшись с духом, заговорила.
— Сегодня звонила Милли… Помнишь, это моя подруга еще с начальной школы? У нее сейчас трудный период — случились какие-то серьезные неприятности, — Гермиона старалась говорить небрежно, но как можно искренней. — Она просила завтра навестить ее и, если будет возможность, то остаться переночевать. Я не смогла отказать, бедняжка так расстроена. Ты же знаешь, что после смерти матери она осталась совсем одна…
Подняв глаза от еды, Рон уставился на нее с такой откровенной враждебностью, что Гермиона осеклась и замолчала, снова почувствовав себя редкой дрянью. Она ковырялась в тарелке, зная, что он продолжает буравить ее взглядом, и нервно сглотнула, молясь про себя, чтобы Рон поверил этой наглой лжи. Тот медленно вышел из-за стола и включил телевизор.
— Что ж… Хорошо. Иди, раз надо, — буркнул он спустя минуту-другую и больше заговорить не пытался.
Гермиона сильно сомневалась, что Рон поверил ей, но оставила его в покое и больше к этой теме не возвращалась. А позже, когда они, сухо пожелав друг другу «Спокойной ночи», снова улеглись по разным краям кровати, ее пронзила мысль, что Люциусу и не стоило предъявлять никакого ультиматума.
«Я и так, безо всяких его требований, не могу даже представить себе, что до меня дотронется кто-то другой».
Она еще долго лежала в темноте, думая о событиях прошедшего дня. Думала о Люциусе, о том, каким разным он предстал сегодня. О его отношении к ней. И ко всему происходящему.
«Почему я не возмущаюсь категоричностью Люциуса, его стремлением доминировать надо мной? Почему не удивляюсь и не злюсь на него за все, что он наговорил? Почему не опасаюсь за Рона? И, наконец, почему меня не пугает проявление в Люциусе того, прошлого Малфоя? Меня же должно разочаровать это! Но не разочаровывает…»
Ответов на эти вопросы у Гермионы не было.
День оказался настолько насыщен событиями, что картинки мелькали перед глазами с калейдоскопической быстротой. Снова и снова: первое безумное соитие, их оральные ласки, поездка в такси, лебедь Фаберже, девочка со сломанной куклой, встреча с Кингсли и Ормусом. И еще — ярость и злость, переросшие в страстное вожделение, и их последнее слияние, граничащее с обоюдным бредом.
Она тихо заплакала. Слезы все продолжали и продолжали течь по ее лицу даже тогда, когда уже начала проваливаться в сон. Но это были не слезы сожаления о содеянном.
Гермиона горько плакала потому, что не чувствовала никакого сожаления… Никакого.
========== Глава 22. Подозрения ==========
На следующий день Гермиона проснулась лишь с одной бьющейся в сознании мыслью: ситуация с Роном близится к развязке. Отрицать то, насколько чужим, далеким и неинтересным стал для нее этот человек, казалось бессмысленным. А ее отношения с Люциусом, словно лакмусовая бумажка, продемонстрировали это с ужасающей ясностью.
«Неужели мы и впрямь никогда не были близки с Роном по-настоящему? Как партнеры, как друзья, как любовники?»
Гермионе казалось, что на протяжении всех этих лет она лишь убеждала себя в том, что счастлива рядом с ним. В том, что Рон, как мужчина и как друг, оправдывает все ожидания. И, видит Бог, поначалу (после пережитых кошмаров войны) ей легко давалось это самовнушение. Но время шло. И сейчас она чувствовала, что стала другой. Осознание этого стало и облегчением, и мукой.
Их отношения, по сути, складывались легко и естественно, будто с самого начала кем-то было предопределено, что она (Гермиона Грейнджер) после пережитых ужасов просто обязана найти свое счастье именно с Рональдом Уизли. Вот только… Слишком уж быстро эти отношения превратились в унылую привычку, когда ни один из двоих не признается в том, что безоблачного счастья и полноценной близости (ни духовной, ни физической) так и не случилось.
«Стоп! Стоп, Гермиона! Но… Рон — твой друг! Он один из самых близких, самых преданных твоих друзей. А сколько вами пережито вместе, плечом к плечу?» — мысленно упрекнула она себя и поняла, что эта на редкость здравая тирада ничего не изменила в собственных ощущениях. Наоборот, все встало на свои места: Рон, и правда, ее лучший друг. Но не более. И вариант «более» отныне даже не рассматривается.
«Я… я могу лишь надеяться, что когда он переболеет и сможет простить меня, то… может быть нам снова удастся стать друзьями… Просто теперь я поняла, что отношения с мужчиной могут быть другими… Совсем другими. Когда люди абсолютно искренне восхищаются друг другом. Всем, что есть — душой, умом, телом. И так же искренне наслаждаются этим восхищением, тоскуя каждую минуту, проведенную вдали друг от друга…»
Теперь, когда разрыв казался таким близким, Гермиона чувствовала себя виноватой прежде всего в том, что не испытывает ни малейших угрызений совести за принятое решение. И за измену. За то, что в ее жизни появился другой, и она счастлива этим. Бесконечно счастлива.
«Черт! Наши отношения сошли на нет практически точно так же, как рассказывал Люциус о своем разрыве с Нарциссой. Но я не хочу думать об этом! И не собираюсь… сравнивать! Потому что не хочу дойти до того, что буду презирать Рона, испытывать к нему отвращение и ненавидеть его. Нет! Пожалуйста…»
Гермиона похолодела от мысли, что разрыв с Роном будет чреват и другими проблемами. Он означал и разрыв с Гарри и Джинни. И, скорей всего, не только с ними, но и со всеми теми, кого она привыкла считать друзьями и добрыми знакомыми.
«Господи! Что же мне делать? Рон… Милый Рон. Он почти всегда поддерживал меня в самые трудные минуты. И я… я не должна бросать его вот так — нагло и бесстыдно лишь потому, что душа моя полна чувством к другому мужчине! И не смогу сказать правду, она лишь оскорбит его… Но, что же Люциус? Я не могу без Люциуса… И так уж случилось, что нет в моей душе места никому, кроме него… А это значит — опять нужно лгать? О, нет! Не могу больше! Не могу!»
Но даже сейчас, в очередной раз чувствуя себя дрянью, Гермиона, как никогда ясно понимала: рядом, каким-то невероятным образом, ей стал необходим не кто иной, как Люциус Малфой. А не знакомый с детства и, казалось бы, любимый Рон.
«Это… какой-то кошмар… Я больше не хочу жить в этой лжи…»
Поднявшись с кровати, она приняла душ и снова оделась так, чтобы выглядеть красиво и сексуально. Затем прошла на кухню и устроилась на самом краешке стула, напротив уже завтракающего Рона. Тот выглядел угрюмым и расстроенным, и Гермиону, как никогда прежде, начало нервировать висящее в воздухе ледяное молчание. Досадное чувство вины вдруг охватило ее с новой силой.
Рон продолжал молчать, и она тоже не произнесла ни слова, потому что не знала с чего начать разговор, да и стоит ли его начинать. Но когда поднялась и уже повернулась, чтобы покинуть квартиру, Рон вдруг громко, и даже с каким-то надрывом, спросил:
— Гермиона, у тебя роман со Снипуортом, да?
Ошарашенная она обернулась и молча уставилась на него сверху вниз. С одной стороны Гермиона радовалась тому, что он бездарно и глупо ошибся на предмет главного мужского персонажа, но с другой… едва не заледенела от ужаса, понимая, насколько близко Рон подобрался к самой сути проблемы. Тем не менее, пришлось собраться с духом и отреагировать так, как и должна была это сделать ни в чем не виноватая и удивленная подобными претензиями, женщина. Она громко и чуть истерично рассмеялась.