Страница 4 из 6
Максим толкнул калитку и вошел во двор. Пустые столы и скамьи словно заброшенного летнего ресторана, были покрыты тонким инеем. На коричневатой траве газона вертелся в снежном смерчике обрывок крафтового пакета. Дорожка шла и уводила вниз, по лестнице, в полуподвал, где источал теплый желтоватый свет маленький семейный ресторанчик. Максим, держась за шаткие перила и боясь поскользнуться на ступеньках, аккуратно спустился и, рванув дверь, вошел внутрь. В нос ему ударил теплый запах кофе и хлеба, и ему почему-то ужасно захотелось остаться тут. Надолго.
Он положил кончики пальцев на клавиатуру и замер. В голове было пусто, он разглядывал крошечную капельку кофе, стекавшую по краю толстой фаянсовой чашки. Чтобы эти чашки не опрокидывались на ветру, – вспомнил Максим экскурсовода, юлившего между столиками парижского кафе позапрошлым летом и болтавшего без умолку, как болтальная машина, эдакая мясорубка, в которую достаточно было закинуть любую жирную картинку, чтобы на выходе получить мягкое и легко усваиваемое ее толкование.
Экскурсия – это хорошо, это надо запомнить, решил Максим, моргнул, перевел взгляд с кофейной капли на светящийся экран ноутбука и снова замер. Он никак не мог понять, что бы еще такое придумать, как бы сделать очередное цирковое шоу еще более ослепительным и возбуждающим. У него уже были прозрачные велосипеды, ездившие по шкурам зверей и щекотавшие наездниц разноцветными перьями (идею он подсмотрел когда-то в Музее Секса в Праге), женщины-змеи в золотых клетках, сквозь прутья которых пытались проникнуть верткие дрессировщицы с длинными синими языками и в леопардовых трико с особыми прорезями в самых разных местах, был и клоун, утешавший сразу трех плачущих девушек, и струнный квартет, состоявший из виолончелисток и арфистки, которые невесть что вытворяли со своими инструментами, да так искусно, что музыка лилась и не прерывалась ни на секунду, тогда как сами музыкантки испытывали весьма извращенные виды блаженства…
Максим сидел за столиком в совершенно пустом ресторанчике. Рядом на блюдце лежал свежайший субботний круассан. А в голову не приходило ни одной новой мысли. Зато о Карине он думал постоянно.
А что, если он поговорит с Председателем, и тот согласится включить стихи Карины в альманах, который они планируют выпускать? Он представлял себе полное лицо Председателя, его кривоватую, и одновременно округлую усмешку, пухлые пальцы, убирающие длинные волосы за ухо. Каждое действие через него могло стоить каких-то денег, собственно, Председатель ратовал за русскую литературу, и спокойно обдирал членов Клуба по каждому поводу – с этими своими бесконечными штрафами и другими взносами «на общественную деятельность», как он это сам называл. Интересно, что все были согласны платить. Даже те, кто ни разу не читал своих текстов на заседаниях. А что, если это все – тайные извращенцы, как говорилось в одном советском кино, эротоманы? Боже мой, самое забавное, размышлял Максим, что мне плевать. Мне хочется писать, и я буду писать. И все равно, что потом станет с эротическим пластом русской литературы…
И все-таки. Допустим, стихи Карины выйдут не только в альманахе… Но и в старом советском журнале, скажем, в «Красном Луче»… Это будет настоящий прорыв. Эротические стихи в таком серьезном издании… Хотя – теперь Максим вспомнил – когда-то он читал в этом журнале роман одного известного автора, это было лет пятнадцать назад, и там была описана дикая и откровенная сцена. Героиня, обнаружив смертельную эрекцию у человека, которого она любила и которого только что при ней повесили, запрыгивала на его болтающееся в петле тело, обхватывала его руками и ногами, и таким образом в итоге зачала. Страшная сцена, жуткая. Но ведь опубликовали! Может быть, и стихи Карины… Хотя – с чего он все-таки взял, что они непременно должны быть хороши? И почему ему вдруг пришло в голову как-то задобрить ее, и даже купить ее – с помощью публикации?.. Отвратительно.
А если у Карины муж, дети? Странно, что она все-таки делает в этом Клубе Сочинителей Эротики? Знают ли ее домашние, где она пропадает вечером в субботу? А если она их обманывает? А если она живет двойной жизнью? Если всю неделю она – примерная мать и домохозяйка, а вечером в субботу она говорит, она говорит… Допустим, она говорит, что ходит к психологу. Каждый раз ее муж ей дает на психолога деньги… Нет, у нее же свои деньги, она же сказала, что живет на то, что когда-то заработала сама. Должно быть, на проценты… Но вдруг… Вдруг все-таки есть муж, и он обманут этими ее отлучками, хотя в них ведь, по сути, нет ничего особенного. Каждую субботу она ходит в Клуб Сочинителей Эротики. Там она заряжается, и потом… Потом пишет. Или нет, наверное, после всех этих текстов она возвращается домой и бросается на мужа, а он и рад. Или в полном недоумении…
В недоумении…
Что, если представление в цирке окончено? Оно окончено, и люди расходятся по домам. И это представление навсегда меняет их жизни. Они пришли в Эротический Цирк, они побыли там два, или нет, три часа. И эти три часа их изменили настолько, что им уже никогда не стать прежними, им больше не стать теми, кем они были три часа назад. Это как… Может быть, это как тяжелая травма? Нет, мы же избегаем чернухи. Мы посвящаем свои тексты только возбуждающему, только позитивному, такому, что не породит нового де Сада или Захер-Мазоха (хотя почему Председатель так не любит бедного романтичного Мазоха?), но что станет питательным слоем (Председатель говорит, «гумусом») для целого пласта новой русской литературы. В конце концов, у них там, на Западе, был Лоуренс, был Генри Миллер, была Анаис Нин… После их излияний – в случае Лоуренса, ванильно-викторианских, в случае Миллера – почти битниковских, хотя битники, конечно, появились позже, а в случае Нин – порнографических, – после их излияний западная культура смогла себе позволить полную свободу. Набоков с его «нимфетками», Жан Жене с его «морячками», Роб-Грийе с его «революцией в Нью-Йорке», Берроуз с его наркотическими видениями, и так далее, страшно даже вспомнить чудеса конца двадцатого века… Кумиром Максима был страстный, таинственный и очень опасный Федерико Андахази, аргентинский писатель, который умел пугающе сгущавшиеся сумерки из викторианской сточной канавы превратить в возбуждающую сцену, разворачивавшуюся возле роскошного камина. И все же, у Андахази все и впрямь проникнуто мистикой и острой любовью к искусству, хотя и «откровенностей» (которые запрещены для членов Клуба) он не боится. Но что дальше? Что делать им, русским авторам, читающим всю эту переводную литературу и не имеющим даже глагола, чтобы описывать любовь как акт?..
Люди расходятся по домам. И что? Может быть, его главный герой, который наблюдает все представление от начала до конца, знакомится с кем-то прямо в зале? Да, точно, Кирилл, эстет, оказавшийся здесь случайно, скорее всего, он был обманут, втянут во все это против своей воли, и теперь, обнаружив себя в самом сердце этого извращенного места, оглядывается и не знает, что делать дальше… Хотя, чего стесняться за своего героя, он художник, и сам захотел сходить в Эротический Цирк, да, захотел! Итак, Кирилл и некая женщина (она постоянная посетительница этих представлений, одинокая, страдающая, но безмерно любопытная, обладающая недюжинной фантазией) знакомятся в зале. Все представление они посматривают друг на друга. Он – высокий, сухощавый, человек экспромта, как Максим, она – яркая, чувственная, мечтательная, как Карина. Первый же разговор приводит их в постель… Нет. Все не так, напряжение должно расти постепенно. Вот, например, как у них, сегодня он ее увидит, услышит стихи. Удастся ли ему сегодня затащить ее в кафе? Да что, в кафе. Удастся ли ему сегодня хотя бы перекинуться с ней парой фраз?..
А что там с людьми в цирке? Да, они идут, сначала в гардероб. Он касается ее, подавая ей пальто. У нее теплая шея – изысканного янтарного оттенка с легким восковым свечением. Уши слегка оттопырены, он это замечает, когда видит ее сзади, мочки розоватые, представление освежает ее…